все.

Колеса опять стали наверчивать километр за километром. Впереди все круче и круче задиралась к небу дорога. Потрескавшиеся каменные глыбы то и дело стали показываться на ее обочинах.

Теперь Бояриков ни о чем не думал, кроме этой дороги, которую пробили бульдозеры сквозь таежные завалы и каменистые осыпи, дороги, то разбитой сотнями колес, то гладкой на камнях и скользкой от налетов свежего снега.

Теперь Бояриков ничего не слышал, кроме натужного воя мотора, скрежета в коробке скоростей и позвякивания изоляторов в кузове.

Справа расступились деревья, стометровый откос упал вниз — к самому льду Ангары. Начинался самый крутой и опасный участок трассы.

— Давай, давай, давай, старик, — подбадривал Бояриков машину. Он говорил эти слова негромко, шепотом. МАЗ с натугой, задыхаясь, полз возле самых пней, ограждающих бровку дороги. Бояриков тоже напрягся, грудью давил на баранку, привычными толчками перекидывал рычаг скоростей, помогая машине. Но она ползла все медленнее.

Снег! Снег виноват. И на левом заднем скате стерлась больно сильно покрышка. А может, просто устал? И он устал, и машина… Ну, ну, капельку еще… Какой обрыв крутой… «Пересеченная местность» называется…

Что-то заскрипело под колесами, и машина пошла увереннее. Гарь, шлак скрипит. Позаботилась чья-то добрая душа. Ну, тогда-то что… Теперь пустое…

Уже заметно светало, когда Бояриков затормозил возле фанерного домика — прорабки шестого участка. Выцветший лозунг висел над окнами домика: «Строители, первыми на линии закончим объем капитальных работ!»

Никого не было около прорабки. Видно, все еще спали.

Бояриков покружил вокруг своего МАЗа, пиная скаты каблуками. Баллоны держали воздух хорошо. Пар опять вился над мотором. Бояриков заглянул в кузов. Все изоляторы были целы. Тогда он спустил воду из радиатора и, грузно ступая по замусоренному снегу, пошел к ближней жилой палатке.

Старуха-истопница, кряхтя, села на топчане, когда он хлопнул за собой шаткой дверью. Густое, тяжелое от дыхания многих людей тепло охватило Боярикова в полумраке палатки.

— Давай, давай, вставай, старая, — сказал он, разглядев старуху. — Буди начальника. Я вам изоляторы привез.

Бояриков дождался, пока старуха сползла с топчана, потом снял со стены чей-то тулуп и лег на место старухи, накрывшись с головой. Он должен был поспать.

От тулупа сильно пахло соляром, но Бояриков привык к этому запаху и не замечал его. Так пахли танки, МАЗы, ЗИСы — вообще машины, с которыми он давно уже шел по свету.

Бояриков сразу же заснул. Он не слышал, как встали люди, как зафыркал трактор, как заскрипели по снегу тракторные сани и повезли в тайгу, на пикеты электропередачи, изоляторы для монтажников.

Бояриков спал, нахмурив брови, так, как привыкли спать с самого детства люди его поколения.

Хребет Удокан, поселок Наминга — это семьсот километров к северу от Читы. «Наминга» переводится на русский одним словом «ущелье», а буквальный смысл по-эвенкски — «спуститься и подняться», ибо если ты спустился в ущелье, то рано или поздно тебе придется подняться из него.

Миллиард лет назад там был берег моря. В море впадала река, она несла с собой разную муть, как несет ее всякая порядочная речка и теперь. На рубеже соленых и пресных вод выпадали осадки. Тогда, миллиард лет назад, никто еще не жил на нашей планете. Никто ничего не видел, не слышал, не ощущал. Голая планета, казалось бы, совершенно бесполезно и глупо вертелась вокруг своей оси. А на самом деле она уже тогда заботилась о нас, обогащала первичные руды, перемывая их речками, складывая в одном месте. И вот через миллиард лет геолог Лиза Бурова нашла здесь медь. Это случилось в тысяча девятьсот сорок девятом году.

Шестого мая пятьдесят второго года в отроги Удоканского хребта выехал Иван Михайлович Корольков. Надо было разработать методику разведки месторождения, найти участки первоочередной разведки на глубине, дать оценку запасов.

Гиблое, гнилое место этот Удокан. Каменистые осыпи, снеговые обвалы, землетрясения, вечная мерзлота, морозы до пятидесяти градусов, штормовые ветры надувают снег в пласты до пятнадцати метров, никаких дорог, болота в низинах, наводнения от горных рек весной, таежные палы летом.

Начали проходку штолен вручную, проходили по четыре метра в месяц — породы чудовищной крепости. Люди случайные, большинство бывшие уголовники. Никакой связи с миром. Первый компрессор везли от села Чары, куда забросили его самолетом, до Удокана целую неделю. Неделю шли через снега и обвалы пятьдесят три километра. На руках перетащили компрессор через Скользкий перевал. И теперь страшно вспомнить об этом пути.

В пятьдесят четвертом году стало ясно, что обнаружено приличное месторождение меди. Узкие тоннели штолен все дальше уходили в глубины гор. Люди стали обживаться и строить дороги, настилая на болото гать и взрывая скалы. Но наводнения смывали, а палы сжигали гать, каменные лавины засыпали дороги. Громадным человеческим фильтром стал Удокан. Оседало только самое настоящее, вся дрянь бежала.

В пятьдесят восьмом году наладили механизацию в штольнях, проходили по семьдесят восемь метров в месяц. И тогда приехала комиссия, подсчитала запасы руды, назвала цифру в десять раз меньше той, которую назвал Корольков, сочла дальнейшую разведку месторождения ненужной. Госплан не выделил денег. Работы остановились. Коллектив распался. Пропали годы нечеловеческого труда. Осталась обида и вера в свою правоту. Решили не вывозить обратно технику, а законсервировать ее на месте. Не может быть, чтобы страна не поняла важности начатого дела. Два года Корольков отстаивал свою точку зрения. Геологам помогал совнархоз и нарастающая нехватка меди в промышленности. Решением правительства разведка Удокана была продолжена. Будущие затраты на строительство дорог, закладку города, строительство рудников, снабжение всего этого водой, топливом поистине грандиозны. Поэтому сперва надо с предельной точностью разведать месторождение и все вокруг него.

Ну, а самому Королькову на Удокан вернуться не удалось.

Однажды вездеход со скоростью сорок километров шел по льду реки Чара. В кузове на мешках с мукой ехал Корольков. Машина провалилась. От толчка его выкинуло из кузова и ударило головой о лед. Это была не первая авария, не первое ранение. Он смог подняться сам, дополз к машине, разбил ветровое стекло, помог выбраться шоферу и женщине, которая ехала в кабине. Потом начались головные боли.

Нет человека, который бы не знал на Удокане об Иване Михайловиче. Его помнят и любят. И любят рассказывать про огромного оленя, который только и мог возить главного геолога, потому что главный — мужчина очень грузный.

Теперь Корольков начальник геологического контроля в управлении. Он сидит за обшарпанным канцелярским столом. За окном шумит центральная улица Читы. Корольков стар и болен, он никогда больше не выедет в поле. Огромная усталость за его тихим голосом, за медлительным прикуриванием все время гаснущей папиросы.

— Хорошее было животное, — вспоминает Корольков своего оленя. — Однако его потом волки съели.

Июнь тысяча девятьсот шестьдесят первого года. По залам Читинского аэропорта уныло бродят люди, которым давно надо быть в Удокане. Шикарные, «с излишествами», залы отвечают на каждый шаг гулким эхом. Огромные, весом в тонну, люстры позвякивают стеклянными сосульками. Под развесистыми фикусами спят женщины.

Никто не знает, когда будет самолет в Чару. Уже десять дней Чара не принимает. Где-то там, в