портсигар. — Ну-ка расскажи, как эти саксы тут на Мудьюге вас перевоспитывали в девятнадцатом, а?

Механик снимает с головы фуражку и насаживает ее на колено. Сквозь короткий седой ежик просвечивает розоватая лысина.

— Ха! Перевоспитывали! Ты меня, давай-ка, не подзуживай. Хватит меня подзуживать. Скажи лучше, чтобы ребята брезент на трюмах ногами не пачкали и козлом этим так не стучали. У меня глотка-то не луженая.

Толкаясь и перешучиваясь, матросы отвоевывают себе места на лебедке. Стармех, поругивая то одного, то другого, начинает рассказ об интервенции, о домике пыток на Мудьюге, о памятнике погибшим. Помполит курит, сплевывает за борт. Потом подходит ко мне.

— Капитан, если разрешишь спустить шлюпку, то старик сходит с матросами на остров. Покажет им, где и что, а?

Я разрешаю.

Поздним вечером они возвращаются. Еще издалека слышен плеск весел, песня: «Штормовать в далеком море посылает нас страна». Матросы немного переиначили слова песни. Через сутки мы будем в море. Не обойдется и без штормов. Об этом они и поют сейчас.

Мы очень удачно, почти не встречая льдов, дошли до Диксона.

В последних числах июля весь караван — шесть таких же, как мой логгер, рыболовных судов — во главе с ледоколом «Ермак» двинулся дальше, к проливу Вилькицкого. Проход в архипелаге Норденшельда, через который обычно ходят корабли, был забит многолетним тяжелым льдом, и мы обходили архипелаг с норда. У острова Макарова слабые ветры южных четвертей неожиданно сменились на крепкий северо-западный. Этот ветер, быстро усиливаясь, гнал к берегам Таймыра льды средней части Карского моря. Пролив Вилькицкого уже был заперт ими.

Мы оказались между молотом надвигающихся льдов и наковальней скалистых островов Норденшельда. Возвращаться было поздно. Ветер достиг силы шторма. Быстро падала ртуть в термометре, сигнализируя о приближении ледовой кромки. Потом свинцовые низкие тучи с рваными краями закрыли северную половину горизонта.

«Ермак» оставил караван штормовать в открытом море, а сам ушел искать убежище в островах пролива Ленина. Пролив, как и весь архипелаг, был плотно закрыт льдом, и ледоколу приходилось трудно.

Уже больше суток мы дрались со штормом, когда первые льдины, ныряя в волнах, показались с севера.

Я был измотан многими бессонными ночами и тем нервным напряжением, которое, вероятно, бывает у всех молодых капитанов в их первом рейсе; а самое тяжелое наступало только теперь.

Мы метались между льдин. Волны сшибали их друг с другом. Обломки, как живые, вертелись в кипящей воде. В грохоте и реве не было слышно корабельных машин.

В довершение всего стала замерзать смазка рулевого привода. Два матроса едва проворачивают штурвал. Не успев вовремя отвернуть, мы сталкиваемся со льдиной. Удар не очень сильный, но семь миллиметров обшивки — слабая защита. Я приказываю штурману пройти в нос и проверить форпик и первый трюм. Волны сплошным накатом идут через палубу, крен до сорока градусов, и пройти будет трудно и опасно.

Штурман не успевает спуститься. Две согнувшиеся фигуры уже появились на палубе. Скользя и падая, они пробираются к полубаку. Очередная волна вздыбливается над бортом. Высоко над форштевнем взлетает столб из пены и брызг. Сую в рот свисток и свищу изо всех сил. Один оглядывается, сильно подталкивает в спину другого, но сам спотыкается и катится по накренившейся палубе к борту. Тот, кого он подтолкнул, влетает в приоткрывшуюся дверь носового капа.

Волна рушится на судно. Долго ничего не разобрать среди пены на палубе. Наконец видно человека. Он вцепился в стойку фальшборта. Это Всеволод Иванович.

Кто-то выскакивает из носового капа. Помогает помполиту добраться к надстройке.

Я чертыхаюсь: совершенно незачем помполиту лезть самому в такую передрягу. Для этого есть боцман, штурмана, наконец.

Вообще, после того как начался шторм, Всеволод Иванович уже сутки не спускался к себе в каюту.

Докладывают, что форпик затоплен. В первом трюме воды нет. Радирую капитану ледокола о положении на судне. «Ермак» отвечает, что надо продержаться еще несколько часов. Дело скверно. Матросы у штурвала скинули ватники, работают в одних тельняшках.

Маневрировать, уклоняясь от льдин, делается все труднее. Чувствую, как во мне начинает что-то отвратительно дрожать.

Всеволод Иванович появляется в рубке. Его фуражка под капюшоном плаща совсем размокла и сдвинута на затылок. Глаза щурятся больше обычного. Лицо бледно, сосредоточенно.

Он облокачивается на ящик с сигнальными флагами; широко расставляет ноги.

В стекла рубки барабанят брызги. Ветер гудит и свистит в снастях, в вентиляторах. Караван разбросало. Кораблей не видно. Только справа по носу далеко-далеко то появляется, то пропадает черная точка — один из логгеров.

— Как чувствуете себя? — кричу я помполиту. — Сильно ударило?

Он отвечает что-то совсем невнятное и морщится.

— Идите вниз, лягте.

— Плохое небо, — Всеволод Иванович показывает на север, на белые полосы в темных тучах — отблески ледяных полей. — Густые льды идут.

Несколько минут молча стоим плечом к плечу у рубочного окна.

— Люди работают прекрасно, капитан. — Я угадываю это по его губам, но кивнуть не успеваю: слева по борту, пересекая наш курс, как броненосец расплющивая волны, несется льдина.

— Право на борт! — командую я.

— Самый полный вперед, капитан! — кричит мне в ухо помполит. В ту же секунду понимаю, что это именно то, что нужно сейчас. Рывком опускаю вперед до самого упора рукоятки машинного телеграфа.

— Спокойнее, капитан, порвешь цепочку. — Бескровные губы Всеволода Ивановича кривятся в знакомую, чуть виноватую усмешку.

Льдина проходит по корме. Обламывая спички, закуриваю отсыревшую папиросу.

— Спасибо, Всеволод Иванович.

— Трудный твой первый рейс, кэп.

— Да.

— Для меня это последний. — Всеволод Иванович сдвигает фуражку на самые глаза. — Спасибо за то, что не выгнал меня в Архангельске или Диксоне.

— С чего вы это?

— На кой черт дохлятина на корабле?

— Побольше бы такой дохлятины.

— Брось, кэп. Слушай, я виноват — плохой из меня помполит. Прости… — Он не договорил, махнул рукой и, сгорбившись, выбрался из рубки.

Право! Больше право! Лево! Больше лево! Вперед полный! Стоп! Средний назад!

Одна за другой катятся на судно волны, тащат на себе зеленоватые льдины. Голова кружится от мелькания этих волн, льдин, брызг.

К вечеру под конвоем «Ермака» входим в пролив Ленина и становимся на якорь в хорошо укрытой от ветра и льда бухте. Все суда каравана уже здесь. Вид у них не лучше нашего. Ржавые вмятины в бортах и обледенелые снасти быстро состарили корабли. «Ермак», презирая шторм, уходит обратно к Диксону за другой партией судов.

Дальше нас поведет линейный ледокол «Молотов». Он сейчас в море Лаптевых и отделен от нашего каравана ледовой пробкой в проливе Вилькицкого.

Пользуясь передышкой, меняем смазку в рулевой передаче. Потом заводим под пробоину пластырь, откачиваем из форпика воду и окончательно, уже цементом, заделываем пробоину. Погода все еще плохая. Снег, смешанный с дождем, временами совсем скрывает скалистые берега и соседние корабли. Такое чувство, будто мы одни во всем мире.