другой бок и заснул.

Следующее мое пробуждение было куда неожиданнее и грубее. По лестнице раздался громкий топот тяжелых шагов, и на чердак ввалилось человек десять солдат в красных мундирах. Я вскочил, хотел схватить палаш, который лежал рядом со мною, но оружие исчезло. Его украли в то время, когда я спал. Безоружного и захваченного врасплох, меня повалили на пол. Один солдат приставил к моему виску пистолет и крикнул:

— Если ты двинешься, я тебе все мозги вышибу из башки!

Другие солдаты тем временем связали меня веревками. Связали меня основательно; тут и Самсон не мог ничего бы поделать. Я. сразу же понял, что сопротивление бесполезно, и ожидал молча, что будет дальше.

Я, милые мои внучата, ни тогда, ни теперь не придавал большого значения жизни. Молодой, я ценил еще меньше жизнь, чем теперь. Теперь дорожу жизнью из-за вас. Любовь к вам привязывает меня к миру. Но и то, когда я вспоминаю о тех дорогих людях, которые ждут меня на том берегу, то, право, смерть кажется мне не совсем худым делом. Скучна и пуста была бы человеческая жизнь, если бы не было смерти!

Связав мне руки, солдаты потащили меня вниз по лестнице, точно я был не живым человеком, а мешком с сеном. Комната внизу была также набита битком солдатами. В углу сидел несчастный писец, находившийся в состоянии полного ужаса. Зубы его стучали, колени дрожали, и он непременно упал бы на пол, если бы его не держал за шиворот бравый капрал. Перед Тэзриджем стояли два офицера. Один маленький, темноволосый, с черными глазами и порывистыми движениями, другой высокий и тонкий, с длинными, шелковыми усами, которые висели чуть-чуть не до плеч. Первый из офицеров держал в руках мой палаш, и оба они с любопытством рассматривали клинок.

— Это прекрасная сталь. Дик, — сказал один из них и, уперев палаш острием в каменный пол, начал сгибать его.

— Гляди, какая эластичность! Клейма фабрики нет, но на рукоятке помечен год 1638. Откуда вы достали этот палаш, любезный? — обратился он ко мне.

— Я получил этот палаш от отца, — ответил я. Высокий офицер насмешливо улыбнулся и произнес:

— Ну, надо надеяться, что отец этим палашом защищал более честное дело, чем его сын.

— Отец его обнажал для такого же, а не более честного дела, — ответил я. — Этот меч всегда служил правам и свободе англичан. Он всегда поражал тиранию и ханжество.

— Ах какая великолепная реплика для театра, Дик! — воскликнул офицер. — Как-как он сказал? Тирания и ханжество! Представь себе, что эту фразу произносит Бетертон, стоя у рампы. Одну руку он прижимает к сердцу, а другой указывает на небо. Я убежден, что весь партер сошел бы с ума.

— Весьма вероятно, — ответил другой офицер, крутя усы. — Но нам некогда здесь разговоры разговаривать. Как ты думаешь, что нам сделать с этим маленьким?

— Я полагаю, что его надо повесить, — беззаботно ответил офицер.

Услыхав эти слова, мэстер Тэзридж вырвался из рук капрала и, шлепнувшись на пол к ногам офицеров, завыл не своим голосом:

— О нет, ваши милостивые и высокие благородия, не делайте этого! Разве я вам не сказал, где найти одного из лучших солдат бунтовской армии? Разве я вас не привел к нему? Разве я не украл у него палаш для того, чтобы он не ранил никого из верноподданных короля? Ваши благородия, не поступайте со мной так жестоко, ведь я вам оказал большую услугу. Я ведь сдержал свое слово! Я правильно вам про него рассказывал. Великан ростом и силы необыкновенной. Если бы вам пришлось с ним сражаться, он убил бы, по крайней мере, троих. Вся армия бунтовская может подтвердить мои слова А я его вам выдал без всякой опасности. Отпустите же меня на свободу!

— Чертовски хорошо сказано! — произнес маленький офицерик, похлопывая себя по руке. — Говорит с выражением, совершенно ясно. Возьмите-ка, капрал, его за шиворот, вот так. Ну, Дик, теперь очередь за тобой. Что ты скажешь?

— Ты глупишь, Джон, — нетерпеливо воскликнул высокий офицер. — Все в свое время. Ты относишься к театральным представлениям как к настоящей жизни, а к настоящей жизни как к театральным представлениям. Эта гадина говорит правду. Мы должны держать слово, иначе крестьяне не станут выдавать бунтовщиков. Да, поступать иначе нельзя!

Маленький офицер ответил:

— Ну, что касается меня, я держусь того мнения, что доносчику следует первый кнут. Я бы сперва его повесил, а уж потом и рассуждал бы о данном обещании. Впрочем, черт меня возьми, если я хочу вам навязать мое мнение.

— Нет-нет, это невозможно! — воскликнул высокий офицер и, обращаясь к капралу, произнес: — Капрал, сведите этого человека вниз. Пусть с вами идет Гендерсон. Латы и рапиру у него отберите. Он имеет такое же право носить их, как его мать. И кроме того, слушайте, капрал, не мешает ему дать по жирной спине несколько ударов ременной плетью. Пусть он хорошо помнит королевских драгун.

Моего коварного товарища потащили вон из комнаты, причем он кричал и барахтался. Затем со двора раздались раздирающие вопли. Драгуны, очевидно, исполняли приказ. Крики становились все слабее по мере того, как Тэзридж улепетывал от своих преследователей. Оба офицера бросились к окну и тоже не могли воздержаться от улыбок. Я понял, что мэстер Тэзридж, пришпориваемый страхом и прыгающий через заборы и канавы, представлял собой действительно смешное зрелище.

— Ну, а теперь займемся другим, — произнес маленький офицер, отходя от окна и вытирая выступившие от смеха слезы, — ну, сэр, я полагаю, что вы отлично устроитесь вот на этой балке. Где палач Бродрек?

— Здесь, сэр, — произнес толстый солдат угрюмого вида, выступая вперед, — у меня и веревка, и крюк имеются.

— Ну так перекинь веревку через балку. Эге, что это у тебя рука завязана? Что ты с нею сделал, неуклюжий плут?

— А это, честь имею доложить вашей милости, вышло из-за одного ушастого еретика, которого мне пришлось вешать в Гокатче. Уж я этому негодяю всякое уважение оказывал. Такого обращения он даже от столичных палачей не получил бы. И однако он обнаружил черную неблагодарность. Взял это я его за шею, хотел пощупать, так ли петля завязана, а он и ухватил меня за палец — целый сустав отгрыз.

— Жаль мне тебя, — произнес офицер, — ты, конечно, знаешь, что укус висельника так же смертелен, как укус бешеной собаки. Вот погоди, пройдет несколько дней — и ты станешь на четвереньки и начнешь лаять по-собачьи. Чего ты побледнел? Я ведь слышал, как ты внушаешь тем, кого ты вешаешь, терпение и мужество. Других учишь, а сам смерти боишься?

— Я не боюсь смерти, ваша честь, но каждый человек желает умереть по-христиански. А такую смерть принимать обидно, ваша честь, и за что? За десять шиллингов в неделю! Это мало, ваша честь.

— Что же делать, братец? Это все зависит от случая, — весело заметил капитан, — а смерть от бешенства, говорят, очень неприятна. Человека корчит в дугу, и он выбивает пятками дробь по затылку. Ну да это ничего. Может быть, ты получишь даже удовольствие от этого. Однако что же ты стоишь, выпучив на меня глаза? Начинай свое дело.

Ко мне подошли трое или четверо солдат и подхватили под руки, но я оттолкнув их приблизился к месту казни сам, ровными шагами и со спокойным лицом. Над моей головой черная от дыма балка. Через нее перекинули веревку, а палач дрожащими руками накинул мне на шею петлю. Палач, по-видимому, трусил, боясь, что я его укушу. Человек шесть драгун взялись за другой конец веревки, готовясь поднять меня в вечность.

Жизнь моя, дети, была полна приключений, но никогда я не был так близок к смерти, как в эту минуту. Но знаете, о чем я думал: о татуировке Соломона Спрента и о том, как красиво чередуются в этой татуировке синий и красный цвета. В то же время я видел все, что происходило вокруг меня.

Я хорошо и отчетливо помню комнату с холодным, каменным полом, небольшое, узкое окно, двух изящных офицеров в скучающих позах, кучу оружия в углу и грубую, красную ткань на мундире держащего меня драгуна. На рукавах у него были пришиты большие медные пуговицы, и рисунок этих пуговиц мне хорошо запомнился.