себя еще пущей важности.

— Пока вы здесь курлычете, на наш тихий островок прибыли два очень интересных дяденьки. И, по-моему, по вашу душу, Ольга Максимовна. Откуда я такой вывод сделал? Так они между собой по-русски разговаривали, меня не стесняясь. Откуда они могли знать, что на этом завалящем аэродроме работает русский техник? А с местными они на английском якшались, выспрашивали о климате, о природе, бывают ли тут русские. А когда им сказали, что тут отдыхает одна богатая русская дама с сыном, они аж прослезились от радости. Один другому на чистом русском языке и говорит: «Ну что, Саня, просто пришьем, или, как велели, торсионник запустим?» На что Саня ему, сладко потягиваясь, ответил: «Для чего ж мы тогда целых два кофра таких тяжелущих тащили? Нам торопиться некуда, ты смотри природа какая, девочки есть. Может, и наша дамочка ничего...» Он это сказал, я запомнил, и решил вас, тетки, оповестить. А вам, Ольга Максимовна, придется, видимо, с нами поделиться — кто это за вами охотится и что такое торсионник? Можете, конечно, отмолчаться, если в нашей помощи не нуждаетесь.

4

Под конец недели Майкл стал чувствовать себя отвратительно. И не то чтобы приболел, но хандра навалилась страшнейшая. Он целыми днями лежал, глядя в серый потолок, периодически отказывался от еды и не хотел ничего, кроме как уснуть и не проснуться. И только где-то в самой глубине мозга, в самой недосягаемой трясине его серого вещества вспыхивала порой, как искорка удивления, тревожная мысль: «Что-то не то со мной. Не должно так быть». Но как еще должно быть в тюрьме, он не знал. И чем дальше, тем реже вспыхивала эта искра сопротивления непонятному его «увяданию». Собственно говоря, и мыслей-то никаких тревожащих и тяжелых не было. И вообще их все меньше становилось. Они уступали место страху, тихому и въедливому. От которого хотелось свернуться на нарах калачиком, принять позу эмбриона, и очень хотелось, чтобы вокруг на миллионы километров не было ничего и никого, кроме непроницаемой толщи защиты.

Постепенно это состояние обострилось настолько, что звук откидываемого оконца или скрип замка отражались где-то на стенках опустевшей черепной коробки дикой болью. Звоном, пронизывающим все тело, заставляющим выпрыгивать испуганное сердце. И он бы поверил, что сходит с ума, если бы не единственная еще «живая» мысль — «хорошо бы тихо и быстро умереть». Тихо и быстро, ибо ни о каких актах насилия над своим тщедушным телом Кляйн даже помыслить не мог. Оно и так превратилось в сплошной оголенный нерв, которому не то что рукой дотронувшись, звуком или мыслью можно было причинить жуткую боль.

Он даже не понимал, когда его вели на допрос. Не понимал вопросов, которые задает ему лысый человек в штатском. И если б мог понять, то заметил бы, что тот даже рад этому младенчеству, в которое впал американский разведчик. На вопросы Майкл отвечал односложными ответами, путая языки, а то и просто мычал, качая головой.

А в один из дней рядом с лысым появился человек в белом халате, который тоже задавал вопросы, и, что очень не понравилось Майклу, стал его трогать за разные части тела, видимо, не представляя себе, какую боль и какие неудобства он ему причиняет. А Кляйн смотрел на них сквозь какую-то пелену, вяло, как детский робот, у которого подсели батарейки, выполнял их указания и даже брал, когда заставляли, ручку, знал, для чего она служит, но ничего не мог написать.

— И это только две трети мощности? — удивлялся белый халат.

— Да, это только две трети мощности, — подтверждал лысый, заботливо рассматривая Майкла, — боюсь только, не помер бы раньше времени.

— Убавьте чуток, — посоветовал белый халат, — а то это уже не депрессия, а полная деградация. Я вижу, что ему больно только по зрачкам, но он не в силах даже реагировать на боль. Хотел бы я знать, что происходит сейчас с его мозгом.

— Патологоанатомы потом покажут, — хохотнул лысый, но белый халат его не поддержал.

Майкл знал, что когда приносят еду, нужно есть. Даже если это больно и совсем не хочется, питаться нужно. И через огромное отвращение к еде он подносил к потрескавшимся искусанным губам ложку-другую похлебки, с удовольствием выпивал только чай, какого-то удивительного темно-синего цвета с привкусом затхлости. Ел он не потому, что боялся умереть, а потому что тело его «думало», а, может, просто выполняло по инерции то, что положено ему делать.

Еще через пару дней он окончательно забыл, кто и зачем обещал его отсюда вытащить. В камере же он чувствовал себя в относительной безопасности и хотел только одного, чтобы его поменьше трогали. Посмотри на него какая-нибудь русская бабка-знахарка, уж точно сказала бы: навели на мужика порчу.

Глава тринадцатая

ALTER EGO-2

1

Наваждение какое-то... Я уверен, Маккаферти где-то рядом. — Семен будто гадал на кофейной гуще, он безотрывно смотрел в бокал, который держал обеими руками.

Они сидели втроем — он, Степан и Сбитень за столиком уличного кафе. Разговора как такового не