работе, засмеять не засмеяли бы, но на каком-нибудь очередном собрании могли выговорить. У них в городской библиотеке, где работала Татьяна Васильевна, такое любили. Мол, как же это так, Татьяна Васильевна, вы же должны нести свет просвещения советскому народу, знакомить его с лучшими произведениями классиков социалистического реализма, а сами до чего дошли? Это ж средневековье какое-то! в самой-то читающей стране! Вам доверили руководить читальным залом, вот и последние партийные решения у вас на стенде... Пожалуй, при хорошем разгоне да под горячую руку, да для идеологического воспитания коллектива могли и в должности понизить и выговор в трудовую впаять.

Врачи неотложки предложили срочную госпитализацию, но Татьяна Васильевна отказалась, о чем пришлось давать специальную расписку. Боялась больниц, в жизни не лежала. Была уверена — попадешь хоть раз на больничную койку, так и будешь там до самой смерти частым гостем. А больничных запахов и бледно-голубых стен на дух не переносила. «Скорая» уехала, и Алевтина, причитая, помчалась звонить знакомым, которые знали нужный адресок. Татьяна попыталась, было, возражать, но та отмахнулась: да не трясись ты за свою работу, что тебе беременной сделают?

Дед Андрей (сам так велел себя называть) в дом вошел так, будто каждый день здесь бывал, да и с Татьяной Васильевной заговорил, словно она ему близкая родственница.

— Что, прихворнула, Танюшка? — были первые его слова, при этом он как-то необычно ласково потянул ее имя на первом слоге. А как глянул на ее огромный живот, так и похмурел. Сел и долго молча покряхтывал, теребил бородку да позевывал. И Татьяна Васильевьвна совсем притихла, поняла, что скажет ей сейчас этот дед нечто важное, а, может, и не очень приятное. Дед же закрыл глаза и протянул над ней руки. Пошептал, позевал, даже, показалось, заснул совсем. Но потом вдруг встрепенулся, откашлялся громко и посмотрел на нее приветливо.

— За весь век ничего такого не видел. Два человека в тебе, Танюшка, это точно. Два младенчика... Но душа у них одна на двоих.

— Да как же это? — всплеснула руками за его спиной Алевтина.

— Откуда же мне знать? Я ж не ведаю, а просто вижу.

— И что? — тихо спросила Татьяна Васильевна.

— Если б все как в математике было, сказал бы я, что один из близнецов при родах умрет. Но этого-то я как раз и не вижу. А уж как одно на двоих поделят — одному Богу ведомо...

Татьяна Васильевна облегченно вздохнула. Будет у нее двое сынишек, а уж кому души не хватит — она свою отдаст. Да и правда ли все это?

Пришел полоумный дед, наговорил всякостей, нагнал тумана, а ты верь.

Дед Андрей улыбнулся:

— Оно, конечно, рентгену больше верят, — будто мысли прочитал, — но душу рентгеном не высветишь, не увидишь. А вот простуду твою мы быстро прогоним. — Потеребил бороду и ушел на кухню, где стал кипятить воду, чтобы заварить-запарить травы.

Как бы там ни было, а уже на следующее утро после отвара, приготовленного дедом Андреем, Татьяне Васильевне враз полегчало. Только-то и осталась от болезни слабость после жара. Дед навестил ее и на другой день. Принес клюквы на морс и еще пошептал над ней, позевал, порассказывал байки. А когда пришла Алевтина, засобирался уходить.

— Ну, далее не моя компетенция, а если понадоблюсь — адрес знаете.

Денег не взял. И ушел, пошаркивая, позевывая да плечами пожимая.

А ровно через месяц Татьяна Васильевна оказалась в роддоме. И все было, как полагается, и боли никакой сначала не почувствовала... Сначала. Это когда Семен на этот свет пробивался, да и не то слово — пробивался, легко шел, как по маслу. Никто ей не орал на ухо, мол, тужься. Так себе: разговоры вполголоса, даже слышно было как ходит туда-сюда под окном муж — совершающийся отец Андрей Георгиевич. И вдруг началось: резкая боль и первые крики врачей:

— Да как же это?!

— Он же обратно!

— Не может быть...

Понимала, что происходит что-то неладное, но что она могла? Только терпеть и ждать. А потом от боли и вовсе сознание помутилось. Когда стала приходить в себя, рядом с ней была только улыбчивая пожилая акушерка. Ее еще «наседочкой» в роддоме звали. Для таких, как она, рождение каждого младенца не работа, а праздник, оттого и была счастливее всех на свете. И, казалось, что скрыта в ее лучистых глазах вечная тайна рождения. Добрая тайна. И нашептывала она эту тайну обессиленным роженицам. Вот и над Татьяной Васильевной шептала ласково: