Базар. Пригревает солнце, я расстегиваю куртку.
Рядом Люба и Валя продают носки.
Лысый поляк в синем плаще спрашивает:
– Или твой скарпэт?
– Пять тысяч, – отвечает Люба.
– Бардзо дрого, – говорит поляк. – Я пакупив по тысенции.
Тетка махает рукой.
– То спиздили, так? – Поляк хохочет.
Бабка с черной сумкой рассматривает мой набор ложек, кладет на место, уходит. Напротив нас тетка продает кружевные женские трусы. Молодая полячка в длинном черном плаще долго смотрит их, растягивает, расстегивает плащ, прикладывает к своей мини-юбке.
Чисто выбритый дядька спрашивает у меня:
– «Рояль»?
Я мотаю головой. Он уходит.
Подходит старший.
– Ну что, студент, как торговля? Расходится товар потиху?
– Ну да.
– И хорошо. Слушай, это самое. Сегодня вроде как последний день – завтра утром на Белосток, а там – закупка, и все… Короче, есть предложение: собраться по двадцать пять тысенций, купить поесть, выпить. Ты как, вообще пьешь?
– Пью.
– Ну так как, присоединяешься?
– Спасибо…
– Спасибо – да, или спасибо – нет?
– Спасибо – да.
– Тогда деньги на бочку.
Я вытаскиваю из кармана джинсов мятые пятитысячные.
Анжела сидит на коленях у старшего. Он базарит:
– Здесь бригад рэкетиров – сотни. Это еще хорошо, что так: за три дня ни разу не залупнулись. Это очень даже хорошо. А то часто бывает, что сразу, в первый день. Но они в основном в больших городах – Варшава там, Лодзь…
– А в Белостоке бывают? – спрашивает Анжела.
– В Белостоке тоже могут быть, поэтому по одному не ходите – не советую. Если человек пять – тогда не полезут. Они ж тоже не дурные, не хотят, чтоб было много шума – полиция там…
– Ты ж всегда говорил – полиция их не трогает, им до жопы, – говорит Маргелов. – Типа – своих пиздите, сколько хотите, только чтоб поляков не трогали…
– Правильно, если на трассе, то делайте, что хотите. А если в городе, на базаре, то им самим невыгодно. В Белостоке на базаре поляки торгуют – кожу там, свитера продают. Если там сильный рэкет будет, то наши не будут ездить, покупать у них – полякам бизнеса не будет. Поэтому эти гондоны стараются без шума – одного кого-нибудь заловить, бабки вытрясти и съебаться. А вообще, конечно, рэкетиры опаснее всего на трассе. Раз ехали с группой от Варшавы, и поляки сами предложили – охрана до границы, полмиллиона с автобуса. Это меньше, чем по двадцать тысяч с носа. И что вы думаете? Наши нищеебцы не захотели. А на трассе – рэкет, и не такой, как обычно, а отморозки какие-то: по пятьдесят долларов с человека. Во как. Ну что, еще по сто грамм?
Старший берет бутылку, разливает в пластиковые стаканы. Маргелов кривит губы.
– Охереть надо – пшецкую водку пить. Своей сколько привезли…
– Свою всю попродавали и попили. Ты что предлагаешь теперь трезвыми ходить из-за того, что польская водка дорогая? Ну, за то, чтоб завтра под молотки не попасть, чтоб до границы без приключений…
Выпиваем. Я беру рукой вареную сосиску и кусок белого хлеба, жую.
– У меня пацан знакомый был, – говорит Жора, высокий, худой, в «левом» спортивном костюме «Puma». – Тоже по этому делу – ну, рэкет, короче. Но он был честный рэкетир. Никогда никого не пиздил. Всегда носил с собой баночку краски. Если кто платить не хочет, он краску – на товар, и тогда ты точно ничего не продашь. Убили его в Варшаве, пшеки-полицейские, какие-то разборки там у них пошли…
Старший говорит:
– Иногда свои бывают – хуже всяких рэкетиров. Раз у меня в группе умер мужик. Автобусная была поездка, через Брест. Только переехали границу – и все, кердык. Сердце слабое было. Плюс, видно переволновался еще на таможне. Ну, я что? Давайте, говорю, разворачиваться, раз уж такое случилось. А люди – ни за что. Деньги за путевку уплочены, как это назад? Говорил с ними, может, час, уговаривал. Типа, что там деньги, когда такое случилось. А они – все равно: поехали торговать. Ну и что вы думаете, пришлось сделать? В мешок полиэтиленовый положили его, и все три дня с собой возили.
Жора дремлет на кровати. Маргелов курит, стряхивает пепел в бутылку от польской водки. Старший обнимает Анжелу за плечи, негромко говорит ей:
– Мне эта Польша знаешь, сколько здоровья стоила? Я людей сюда вожу два года. Это – восемнадцатая поездка. Нормально, да? Хочешь посмотреть, какой я раньше был?
Он вытаскивает из кармана рубашки потертый загранпаспорт, открывает на последней странице, показывает. На фотографии – широкая толстая рожа.
– Ладно, ты особо не прибедняйся, – говорит Маргелов. – Машину взял – «пятерку»-новяк. Что, мало?
– Не мало…
– Ну так и не это самое. Я вон никак на видик не могу заработать – третий раз уже.
– Сам виноват – все проебываешь.
– Ай, сколько той жизни…
Старший выключает свет. Анжела садится на кровать старшего, снимает кофту. Мелькает черный лифчик. Старший стягивает джинсы-«мальвины», остается в «семейных» трусах и высоко натянутых носках. Спереди трусы оттопыриваются.
Жора храпит на кровати у окна. Маргелов ворочается во сне, неразборчиво бубнит.
Анжела стягивает колготки, бросает на тумбочку. На ней трусы черного цвета. Она и старший залезают под одеяло, возятся. Скрипит кровать.
У меня встает, я дрочу.
Я вздрагиваю, просыпаюсь. Кто-то орет:
– Хули ты мозги ебешь? Я что, плохо объяснил?
Автобус стоит на обочине, у леса. Над шоссе – туман. По салону идут бугай в рыжей кожанке и дядька с усами, в пуховике.
Бугай выхватывает у Анжелы мятые «тысенцыи», считает.
– Сто пятьдесят, я сказал – сто пятьдесят.
– Я сто пятьдесят и дала…
Усатый подходит ко мне.
– Сто пятьдесят тысяч.
Я сую руку в карман, достаю деньги.
Спереди старший что-то говорит быку в вязаной шапке. Бык кричит:
– Не еби вола!
Я отдаю усатому деньги.
Старая тетка говорит бугаю:
– Да нет у меня, растратила все, внукам купила…
Он хватает ее сережку в ухе.
– Тогда это снимай, если бабок нет. Кому сказал?
Тетка роется в сумке. У нее дрожат руки.
Идем по базару в Белостоке – я, старший, Анжела и Жора. Ряды одинаковых
