удовлетворении технологических требований, адекватных сегменту природы, в пределах которого живут индейцы юрок. Его крик и плач базируются на приобретенном и закрепленном условно-рефлекторном умении инсценировать инфантильный аттитюд, который данная культура решает сохранить и предоставить в распоряжение индивидуума, чтобы он и его соплеменники пользовались им в пределах ограниченной области магического. Такой институционализированный аттитюд не распространяется за отведенную ему область и не блокирует развитие во всей полноте его противоположности. Возможно, действительно преуспевающий юрок был именно таким, кто мог издавать самые душераздирающие вопли или торговаться наиболее эффективно в одних ситуациях и проявлять высшую силу духа в других, то есть таким индивидуумом, чье эго обладало достаточной силой, чтобы синтезировать оральность и «здравый смысл». Для сравнения: оральный и анальный «типы», доступные, я полагаю, наблюдению в нашей сегодняшней культуре, — это попавшие в тупик люди, оказавшиеся жертвами чрезмерно развитых модусов органа при отсутствии соответствующей гомогенной культурной реальности.

Конфигурация склонности к накопительству (retentiveness) у юрок, по-видимому, является настолько же алиментарной, насколько и анальной: она включает требующий рот и складирующий желудок, равно как и скупые сфинктеры. Поэтому она прототипична и для анальной тенденции созидательного накопления ради приобретения большей части собранных ценностей, принадлежащих всей социальной системе, где они, в свою очередь, служат источником коллективного развлечения, престижа и прочного положения.

Там, где в нашей культуре анальный характер приближается к невротическому, это часто происходит в результате влияния на ретентивного (retentive) ребенка определенного, характерного именно для западной цивилизации типа материнского поведения, а именно, нарциссической и фобической сверхозабоченности вопросами выделения (elimination). Этот аттитюд содействует чрезмерному развитию ретентивных и элиминативных потенциальностей в анальной зоне. Он вызывает у ребенка мощную социальную амбивалентность и остается изолирующим фактором в его социальном и сексуальном развитии.

Получаемое индейцем юрок «удовольствие от заключительного опорожнения и показа запасенного материала» более всего заметно во время танцев, когда под утро юрок с пылающим лицом предъявляет свои сказочные сокровища из обсидиана или головной убор, украшенный скальпами дятлов. Именно здесь инеституционализированное упорство, которое сделало для него возможным накапливать эти сокровища, по-видимому, нейтрализуется высоко социальным опытом осмотра его богатств, увеличивающих престиж целого племени. Моя же цель — убедить читателя в том, что невроз — это индивидуальное состояние, при котором иррациональные тенденции непримиримо отделяются от относительно передовой рациональности; тогда как примитивность (= первобытность) — это состояние человеческой организации, при котором дорациональное мышление интегрируется с той рациональностью, какая возможна при данном уровне развития техники.

Поскольку магические образы и импульсы используются как иррациональной, так и дорациональной «логикой», Фрейду удалось пролить свет на вторую, когда он расшифровывал первую. И все же, изучение эго — а по мне, так и изучение взаимозависимости внутренней и социальной организации, — еще должно установить функцию магического мышления в различных (индивидуальных и коллективных) состояниях человека.

Кроме того, если нам известно формальное поведение, которого требует успешное участие в традиционном спектакле определенной культуры, то мы находимся лишь в самом начале выяснения «характера» отдельных его участников. Для того чтобы узнать, насколько щедрым или бережливым «является» народ или отдельный человек, мы должны располагать сведениями не только о вербализованных и имплицитных ценностях его культуры, но и о тех «уловках», которые данная культура создала, чтобы согрешивший человек мог «выкрутиться из трудного положения». Каждая система, присущим только ей способом, стремится сделать всех своих членов похожими друг на друга, но одновременно в каких-то отношениях предоставляет скидки и освобождения от тех требований, которые она предъявляет индивидуальности эго конкретного человека. Ясно, что эти послабления менее логичны и гораздо менее очевидны, чем официальные правила, даже для самого народа, не говоря уже о стороннем наблюдателе.

Оговорим особо: описывая концептуальные и поведенческие конфигурации у юрок и сиу, мы не стремились установить соответственные «базовые структуры характера». Скорее, мы отдавали предпочтение конфигурациям, с помощью которых эти два племени пытаются синтезировать свои концепты и идеалы в ясный и последовательный план жизни. Такой план повышает коэффициент полезного действия их примитивных технологий и магии и защищает от индивидуальной тревоги, которая могла бы привести к панике. Охотников прерий он защищает от тревоги по поводу утраты силы и мобильности, а тихоокеанских рыбаков — от тревоги по поводу возможности остаться без пищевого снабжения. Для достижения этого примитивная культура по-разному использует детство: а) наделяет особым значением ранний телесный и межперсональный опыт, чтобы создать правильное сочетание модусов органа и придать должный акцент социальным модальностям; б) заботливо и систематически распространяет по всем каналам замысловатый паттерн повседневной жизни, тем самым возбуждая и перераспределяя энергию; и в) придает стойкое сверхъестественное значение инфантильным тревогам, которые она развила такой стимуляцией.

Делая все это, общество не может позволить себе быть деспотическим или анархическим. Даже «примитивные» общества должны избегать того, что наше аналогическое мышление хотело бы, чтобы они делали. Они действительно не могут позволить себе создавать сообщества безумных чудаков, инфантильных личностей или невротиков. Чтобы создавать людей, способных эффективно действовать в качестве массы, либо в роли энергичных лидеров или полезных девиантов, даже самая «дикая» культура должна стремиться к тому, чтобы у ее большинства или, по крайней мере, у господствующего меньшинства, было «сильное эго», как мы неопределенно называем ядро индивидуума. Так вот, всякая культура должна стремиться к формированию такого ядра — достаточно твердого и, в то же время, достаточно эластичного, чтобы примирять неизбежные в любой человеческой организации противоречия, интегрировать индивидуальные различия, а главное, чтобы выйти из долгого и наполненного неминуемыми страхами младенчества с чувством идентичности и идеей целостности. Бесспорно, каждая культура создает также и типы характера, отмеченные ее неповторимой смесью дефекта и эксцесса; и каждая культура развивает свои строгости и иллюзии, которые защищают ее против неожиданной догадки, что совсем не идеальное, вовсе не безопасное и далеко не долговременное общественное устройство может появиться из намеченного на ощупь проекта. Тем не менее, хорошо бы было попытаться понять существо этих «инстинктивных» набросков, как раз когда человечество прокладывает себе дорогу к адаптации иного рода, с первого взгляда более рациональной, более сознательной и более универсальной.

В третьей части мы намерены подойти ко всей проблеме детства и общества с совершенно другой позиции. Мы должны будем временно выбрать эго индивидуума в качестве истинной меры всех вещей, «телесных и социальных», и пройти вместе с ним путь от аморфного эго начальной стадии до оформленного в слове сознания им себя самого.

Фрейд говорил, что изучение сновидений — это царский путь к бессознательному взрослого человека. По аналогии с этим, лучшим ключом к пониманию детского эго служит изучение игры ребенка — «фантазий, сплетаемых вокруг реальных объектов» (Waelder). Поэтому давайте перейдем от предопределявшего людские судьбы притворства первобытной магии к игре наших детей.

Когда в моменты легкого, казалось бы, не имеющего определенной причины нарушения внутреннего равновесия мы останавливаемся и спрашиваем себя, о чем мы последнее время мечтали за своими