Только об одном хочется чуть подробнее: об
Прошлое земной жизни подсказывает: чем примитивнее, древнее биологический вид, тем меньше ценность отдельной особи, одной «личности» для истории этого вида, тем больше «роковая власть обстоятельств».
У рыб, насекомых механизм приспособления требует большой смертности. Комаров — триллионы; мириады гибнут раньше срока, но в сумме нужное для существования вида число выживает.
Гибнут миллиарды икринок, чтобы миллионы уцелели.
Похолодает, потеплеет, станет сухо или влажно — такие виды приспособляются в основном ценой чудовищных жертв (иногда превышающих известный рубеж, и тогда — вымирание). Отдельная особь, «единица» — ничто… Муравьи, пчелы спасаются объединениями, в которых «индивидуальность» настолько теряется, что специалисты серьезно начинают рассматривать всех обитателей улья или муравейника как одно целое, в котором части чуть более автономны, чем наши отдельные клетки, органы.
Млекопитающие — существа более высокого ранга: «личность» — ценнее. Числом они куда меньше; поведением богаче. Диапазон между жизнью и смертью шире. При изменении обстоятельств высшие животные сначала меняют повадки, учатся и лишь после, когда все «резервы» исчерпаны, могут и погибнуть.
Древние люди. Борьба со смертью усиливается: когда ударяют холода, они не только приспосабливают навыки, эмоции, но еще надевают шкуры, уходят в пещеры, разжигают огонь.
Первобытный коллектив оберегает, защищает, усиливает отдельную личность.
Пока продолжались крупные биологические перемены в древнейших людях, старый животный «закон смертности» еще пожинал плоды (гибель австралопитеков, неандертальцев).
Но наступает момент, когда отдельный человек как будто перестает меняться. Прогресс, наделивший его универсальным организмом, больше не может требовать гибели специализированных, боковых, выродившихся ветвей: их нет. Личность достигает громадной (хотя и неполной, разумеется) свободы от старых биологических законов. Отныне она подчиняется в основном законам общественным.
«Школа» закончена, начинается «высшее образование».
Усиление действия новых человеческих законов может даже с виду уменьшать, ограничивать прежнюю анархическую свободу. Но это будут ограничения на высшем этапе, ограничения студента, сменившие школьную беззаботность.
У личной свободы отныне два предела.
Один предел — чрезмерная независимость от коллектива; человек, предоставленный самому себе (в какой-то степени такова была свобода по-неандертальски). Избыток личной свободы оборачивается рабством перед природой, обстоятельствами.
Другая противоположная крайность: чрезмерная зависимость от общества; коллектив, поглощающий личность. У кроманьонцев это могло быть в виде полного растворения отдельного человека в его роде. Затем, «в эру цивилизации», когда стали четче выделяться, обозначаться отдельные индивидуальности, возникают демоны тирании, в разных обличьях сумевшие пережить тысячелетия.
Между этими двумя полюсами рабства и проходила человеческая история — борьба, порабощение, освобождение.
«Высшая нравственность, — записал Михаил Пришвин, — это жертва своей личности в пользу коллектива. Высшая безнравственность, — когда коллектив жертвует личностью в пользу себя самого».
Тысячелетия подсказывают, что абсолютной свободы нет, но есть свобода в необходимых и недостаточных дозах. Избыточных доз не бывает — это все равно, что перелицованное рабство.
Свобода каждого человека должна быть ограничена только одним, провозглашала «Декларация прав человека и гражданина» (1789 год), — правом на такую же свободу всех других людей…
Логика и движение истории за миллионы лет в том, чтобы человеческая личность делалась все свободнее, а человеческое общество — все более мощным механизмом еще большего освобождения личности. Эта логика открывает перед нами перспективы будущего общества: максимальная свобода, никакой эксплуатации, изобилие.
Слепо, стихийно, на ощупь, через гигантские отступления и зигзаги люди всегда шли к своей свободе, выполняя исторический закон, их «подталкивавший». Но если человек угадал, понял, куда дуют ветры бытия, он может поднять парус… «Человек, — писал крупнейший французский антрополог Тейяр де Шарден, — не что иное, как эволюция, осознавшая саму себя. До тех пор, пока наши современные умы (именно потому, что они современные) не утвердятся в этой перспективе, они никогда, мне кажется, не найдут покоя…»
Люди «под парусами» были и будут на всех исторических этапах. Один человек — одна трехмиллиардная одного процента всех людей. Но движение массы людей к новым рубежам свободы всегда, и при неандертальцах, и в Древнем Риме, и сегодня, начинается с того, что этого движения желает одна, несколько, потом все больше отдельных личностей.
Процесс «очеловечивания человечества» продолжается. Важнейшие условия всеобщего очеловечивания — свобода, независимость отдельного человека, и тот, кто «каждый день идет за них на бой», может сказать, что делает все зависящее для выполнения древнейшего исторического закона. Тот же, кто настаивает, что он всего лишь одна трехсотмиллиардная, не выполняет «закона свободы», то есть совершает сознательное историческое беззаконие. Он пытается укрыться среди громадной толпы. Но разве от себя скроешься?
Прежде чем говорить о миллиардах, миллионах, тысячах людей, человек обязательно побеседует (хотя бы и молча) сам с собой.
Освободивший себя, максимально очеловечившийся один человек уже самим фактом своего существования выполняет заветы миллионолетий и делает необычайно много, куда больше, чем даже ему кажется, для освобождения всего человечества.
«Крайности ни в ком нет, — пишет Герцен, — но всякий может быть незаменимой действительностью; перед каждым открытые двери… Теперь вы понимаете, от кого и кого зависит будущее людей, народов?
— От кого?
—
