трудностях, которые по праву подчеркивает выражение quot capita tot sensus.[133] Если различия во мнениях перешагнули определенную границу, то самое целесообразное размежеваться и с этих пор идти различными путями, особенно когда теоретическое различие имеет своим следствием изменения практических действий. Предположите, например, что какой то аналитик недооценивает влияние личного прошлого и пытается объяснить причины неврозов исключительно мотивами настоящего и ожиданиями, направленными в будущее. Затем он будет пренебрегать анализом детства, вообще начнет пользоваться другой техникой, а недостаток данных анализа детства должен будет возместить усилением своего теоретического влияния и прямыми указаниями на жизненные цели. Тогда мы, другие, скажем: это, может быть, и школа мудрости, но уж никак не анализ. Или другой может прийти к выводу, что переживание страха рождения является зародышем всех последующих невротических нарушений, тогда ему покажется правильным ограничиться анализом действий этого одного впечатления и обещать терапевтический успех через три четыре месяца лечения. Заметьте, я выбрал два примера, которые исходят из диаметрально противоположных предпосылок. Таков почти всеобщий характер «движений отхода», каждое из них овладевает какой то частью богатства мотивов в психоанализе и становится самостоятельным на основе этого овладения, будь то стремление к власти, этический конфликт, мать, генитальность в т. д. Если вам кажется, что такие отходы в развитии психоанализа сегодня происходят чаще, чем в других духовных движениях, то не знаю, должен ли я согласиться с вами. Коль скоро это так, то ответственными за это следует считать тесные связи между теоретическими взглядами и терапевтической практикой, которые существуют в психоанализе. Различия только во мнениях можно было бы выносить дольше. Нас, психоаналитиков, любят обвинять в нетерпимости. Единственным проявлением этого отвратительного качества было размежевание именно с инакомыслящими. В остальном их ни в чем не обидели; напротив, они попали в благоприятное положение, с тех пор им стало лучше, чем раньше, так как после отхода они освободились от упреков, от которых мы задыхаемся, например, в позорности детской сексуальности или смехотворности символики, а теперь их считают в мире наполовину честными, чем мы, оставшиеся, не являемся. Они сами отошли от нас вплоть до одного примечательного исключения.

Какие же еще притязания вы обозначите названием терпимость? Тот случай, когда кто то выразил мнение, которое вы считаете абсолютно неправильным, но говорите ему: «Большое спасибо, что вы выразили это противоречие. Вы спасли нас от опасности самодовольства и даете нам возможность доказать американцам, что мы действительно настолько broadminded,[134] насколько они всегда этого желали. Мы не верим ни одному слову из того, что вы говорите, но это неважно. Вероятно, вы так же правы, как и мы. Кто вообще может знать, кто прав? Позвольте нам, несмотря на соперничество, выразить вашу точку зрения в литературе. Надеемся, что вы будете столь любезны и постараетесь высказаться за нашу, которую вы отвергаете». Это, очевидно, станет в будущем обычным в научной работе, когда окончательно утвердится злоупотребление теорией относительности Эйнштейна. Правда, пока мы до этого не дошли. Мы ограничиваемся старой манерой представлять свои собственные убеждения, подвергаясь опасности ошибиться, потому что против этого нельзя защититься, и отвергаем то, что нам противоречит. В психоанализе мы в достаточно полной мере пользовались правом на изменение своего мнения, если полагали, что нашли что то лучшее.

Одним из первых приложений психоанализа было то, что он научил нас понимать противников, которые появились в нашем окружении из за того, что мы занимались психоанализом. Другие приложения, объективного характера, могут вызвать более общий интерес. Ведь нашим первым намерением было понять нарушения человеческой душевной жизни, потому что один поразительный пример показал, что понимание и выздоровление здесь почти совпадают, что путь, по которому можно идти, ведет от одного к другому. И это долгое время оставалось нашим единственным намерением. Но затем мы обнаружили тесную связь, даже внутреннюю идентичность между патологическими и так называемыми нормальными процессами, психоанализ стал глубинной психологией, а так как ничего из того, что человек создает или чем занимается, нельзя понять без помощи психологии, психоанализ нашел свое применение в многочисленных областях науки, особенно гуманитарных, оно напрашивалось само собой и требовало разработки.[135] К сожалению, эти задачи натолкнулись на препятствия, по сути дела обоснованные, которые не преодолены и по сей день. Такое применение предполагает профессиональные знания, которых не имеют аналитики, в то время как те, кто ими обладает, ничего не знают об анализе, а может быть, не хотят ничего знать. Таким образом, получилось, что аналитики, как дилетанты с более или менее достаточным багажом, часто собранным в спешке, предпринимали экскурсы в такие области наук, как мифология, история культуры, этнология, религиоведение и т. д. Постоянно занимающиеся этими науками исследователи обходились с ними вообще как с незваными гостями, поначалу отказывая им в знакомстве как со своими методами, так и с результатами, если те стоили внимания. Но эти отношения постоянно улучшаются, во всех областях растет число лиц, изучающих психоанализ с тем, чтобы применить его в своей специальной области, сменить пионеров в качестве колонистов. Здесь мы можем надеяться на богатый урожай новых взглядов. Применение анализа — это всегда и его утверждение. Там, где научная работа отстоит от практической деятельности далеко, неизбежная борьба мнений, пожалуй, будет менее ожесточенной.

Я ощущаю сильный соблазн показать вам все возможные приложения психоанализа в гуманитарных науках. Эти вещи, достойные внимания каждого человека с духовными интересами, а какое то время ничего не слышать о ненормальности и болезни было бы для вас заслуженным отдыхом. Но я вынужден отказаться от этого, это опять увело бы нас за рамки наших бесед, а, честно говоря, я и не способен выполнить эту задачу. В некоторых из этих областей я, правда, сам сделал первый шаг, но сегодня уже не могу охватить материал во всей полноте, и мне пришлось бы изучить многое для того, чтобы разобраться в том, что нового появилось со времени моих начинаний. Те из вас, кто разочарован моим отказом, может вполне удовлетвориться нашим журналом Image, предназначенным не для медицинского приложения анализа.

Только одну тему я не могу так просто обойти, не потому, что много понимаю или сам так много сделал в ней. Совсем наоборот, я ею почти никогда не занимался. А между тем это так чрезвычайно важно, так много обещает в будущем и, может быть, является самым важным из всего, чем занимается анализ. Я имею в виду использования психоанализа в педагогике, в воспитании будущего поколения.[136] Рад, по крайней мере, сообщить, что моя дочь, Анна Фрейд, видит в этой работе свою жизненную задачу и ликвидирует, таким образом, мое упущение. Путь, который ведет к этому использованию, легко поддается обозрению. Когда мы при лечении взрослого невротика исследовали детерминированность его симптомов, то постоянно доходили до его раннего детства. Знания более поздней этиологии было недостаточно ни для понимания, ни для терапевтического воздействия. Так мы были вынуждены познакомиться с психическими особенностями детского возраста и узнали большое количество вещей, которые можно было установить лишь не иначе как благодаря анализу, смогли внести также поправки во многие общепризнанные мнения о детстве. Мы обнаружили, что первые детские годы (примерно до пяти лет) имеют особое значение по нескольким причинам. Во первых, потому что в это время происходит ранний расцвет сексуальности, оставляя после себя решающие для сексуальной жизни зрелого периода побуждения. Во вторых, потому что впечатления этого времени падают на незавершенное и слабое Я, на которое они действуют как травмы. Я может защититься от аффективных бурь, которые они вызывают, не чем иным, как вытеснением, и получает таким способом в детском возрасте все предрасположения к последующим заболеваниям и функциональным нарушениям. Мы поняли, что трудность детства состоит в том, что за короткий период времени ребенок должен овладеть результатами культурного развития, которое длилось тысячелетия, овладеть влечениями и социально приспособиться, по крайней мере, сделать первые шаги в обоих направлениях. Своим собственным развитием он лишь частично добивается изменения в эту сторону, многое приходится навязывать ему воспитанием. Нас не удивляет, если ребенок часто не вполне справляется с этой задачей. В этот ранний период многие дети — и уж, конечно, все те, кто позднее открыто заболевают, — переживают состояния, которые можно приравнять к неврозам. У некоторых детей болезнь не дожидается периода зрелости, она начинается уже в детстве и доставляет много хлопот родителям и врачам.

Мы нисколько не опасались применять аналитическую терапию к таким детям, которые обнаруживали или недвусмысленные невротические симптомы, или же предпосылки для неблагоприятного развития характера. Опасение повредить ребенку анализом, которое выражали противники анализа, оказалось необоснованным. Предпринимая это, мы выигрывали в том, что могли подтвердить на живом объекте то, что