Обвинительное заключение утверждало: курсанты Анкарского военного училища — обвиняемые Омер Дениз, Абдулькадир Меричбою, Орхан Алкая и Неджати Челик создали тайную группу. Собираясь вне стен училища, они привлекли свою группу железнодорожного служащего Мустафу Эркина, а через него и остальных обвиняемых гражданских лиц. Через знакомого газетчика стали доставать и распространять литературу. Организация в училище росла и пыталась установить связи с такими же организациями во всей стране. На собраниях речь шла о создании народного рабоче-крестьянского режима. Через Омера Дениза группа установила связь с известным коммунистом Назымом Хикметом, получила от него директивы о том, как распространить в армии коммунизм, но, к счастью, была обезврежена. В противном случае, став офицерами разных родов войск, они создали бы во всей турецкой армии сеть своих групп и в один прекрасный день непременно подняли бы мятеж в целях захвата власти…
Самое любопытное в обвинительном заключении — это «бы».
Переходят к допросу обвиняемых. Назым Хикмет подтверждает, что о существовании всех здесь присутствующих он до сего часа не имел и понятия, за исключением одного Дениза, которому никаких директив не давал, иначе не стал бы сам звонить в управление безопасности.
Читают показания Дениза: «Назым сказал мне: «Самая большая опасность для Турции — фашизм… Вы сейчас не суйте свои головы в огонь. Напрасно погибнете. В будущем вы составите костяк армии. Став офицерами, внушите солдатам-крестьянам идеи республиканизма, а затем и коммунизма».
— Я ничего подобного не говорил! — вскакивает Назым.
— Садись! Садись!
Председатель оборачивается к Омеру Денизу.
— Отвечай, это твои показания?
Все глаза устремлены сейчас на этого невысокого черноволосого парня с резкими нервными чертами лица. Он встает, опускает голову и в наступившей тишине отчетливо произносит:
— Назым Хикмет мне этого не говорил.
— Значит, ты отказываешься от своих показаний?
— Да.
— Отчего же ты на допросе говорил другое?
— На меня оказывали давление…
Лица судей он совсем забыл. А ведь столько дней подряд глядел на них по многу часов. В памяти почему-то остался только очень тонкий, очень длинный нос. Одна забота была у них — казаться величественными, внушающими страх, Но ни страшного, ни величественного в них не было ни на грош. Они больше, чем на людей, походили на вещи. Спесивые и глупые, как стенные часы, заведенные чьей-то рукой, громким боем возвещающие о раз и навсегда установленном распорядке, унылые и подлые, как наручники, сковавшие кисти… Тонкий и длинный нос, помещавшийся рядом с председателем, был постоянно обращен в его сторону, точно нацеленный в глаз коготь. Видно, его обладатель был донельзя зол, что приходится еще выслушивать речи какого-то писателишки, И в раздражении все время перебирал четки.
Следя за ходом процесса, Назым то и дело машинально покручивал усы. И обладатель длинного носа не выдержал.
— Этот тип в присутствии суда все время играет усами, показывает свое молодечество. Это оскорбление суда, мой полковник.
— Прекратить играть усами! — приказал председатель. Назым хотел было возразить, но вовремя вспомнил наставления адвокатов: держаться как можно вежливей.
— Прошу извинения, эфенди…
…Прежде чем вынести приговор, подсудимым было предоставлено последнее слово. Высказавшись, Назым умолк.
— Вы кончили? — спросил председатель, готовясь дать знак протоколисту.
— Еще одно небольшое замечание. Я и здесь буду краток. На одном из прошлых заседаний бей- эфенди, — он поклонился в сторону носа, — изволил заметить, что я кручу усы. Это я делал машинально, решительно не имея намерения оскорбить суд. Но я вижу, что бей-эфенди, — снова поклон в сторону носа, — с первого заседания, да, с самого первого заседания, перебирает четки. Если крутить усы, как утверждает бей-эфенди, оскорбление суда, то и перебирать четки тоже неуважение к нему.
Обладатель носа в растерянности переложил четки из правой руки в левую, снова вернул их в правую и, смешавшись, спрятал в карман…
Назым расхохотался. И тут же смолк. Странный это был смех — словно не его, Будто смеялся кто-то другой, а сам он по-прежнему лежал, вытянувшись на койке и глядя в потолок, печальный и недвижимый, как мертвец… Он посмотрел на часы. Три ночи. Прислушался.
Чуть слышно поскрипывал фонарь за стеной, Где-то в городе далеко-далеко пропел петух. Кажется, в соседних камерах никто не проснулся, а то снова напугаются… С ним это бывало — кричал иногда во сне и никак не мог проснуться. Впервые это случилось в анкарской военной тюрьме после приговора…
Кроме Назыма Хикмета, были признаны виновными и осуждены на различные сроки четверо курсантов. Остальных, хоть и освободили из-под стражи за отсутствием состава преступления или за отсутствием улик, секретным приказом военных властей объявили неблагонадежными, отчислили из училища, отправили сержантами в части «для прохождения полного срока действительной службы». После армии их ждали негласный надзор, административные ссылки, безработица, нищета. Но четверо осужденных курсантов еще не знали этого и, ожидая решения кассационного суда, утешались тем, что хоть товарищи на свободе.
Как-то среди ночи их разбудил крик. Не понимая спросонья, что случилось, они уселись на койках. Крик повторился!
— Разбудите меня! Разбудите!
Голос был глухой, сдавленный.
— Да это же голос Назыма!
Камеры на ночь здесь не запирались. Пулей выскочили ребята в коридор. Вбежали к Назыму. Включили свет.
Он лежал на спине. С открытыми глазами. Одеяло валялось на полу.
В испуге глядели они друг на друга.
— А?.. Что случилось?
— Мы здесь, агабей! Что это с тобой?
(Тогда его еще звали агабей, а не Отец, как здесь, в Бурсе.)
Он медленно приходил в себя. Ломило поясницу, боли отдавались в грудь, в плечо. Над ним склонились четыре юных лица.
— Не знаю, ребята! Что-то плохо… Дайте-ка сигарету!
Они приподняли его, посадили. Положили под спину подушку. Принесли воду. Дали сигарету.
— Только не кури сейчас, агабей.
В их глазах были любовь и тревога. Он улыбнулся через силу.
— Ничего… Обойдется! Это тюрьмы сделали меня таким. И мое кровавое ремесло… Быть поэтом — значит есть свое сердце и давать отведать другим.
Теперь-то он думал, что это был первый приступ его болезни, которую тюремные врачи называли ангиной пекторис, то есть грудной жабой.
В ту ночь в анкарской тюрьме ребята просидели с ним до рассвета. Не думал он, что в военных школах может быть такая прекрасная молодежь. Но и то сказать — они были из лучших…
Как только их перевели из училища в тюрьму, поглядеть на страшных коммунистов-бунтовщиков приехал сам военный комендант столицы, славившийся своей строгостью. Увидев их детские лица, генерал опешил:
— Аллах, аллах! Это они и есть? Да ведь это дети?!
Он изумленно поглядел на начальника тюрьмы.
— Аллах! Аллах!.. А где ж их учитель?
— На другой половине, эфенди.
Тюрьма была разделена стеной на две части. В одной сидели солдаты, в другой — офицеры. Назыма
