Не успели они подняться на ноги, как перед ними возникли фигуры в штатском.
— Пожалуйте в участок!
Полицейский комиссар приказал раскрыть чемоданы. На четверых у них был один портфель и два чемодана. Один — У Вали, другой — у Юсуфа. У Назыма — сверток с бельем, У Фарука — старое одеяло.
Комиссар с помощником дотошно осмотрели каждую тряпку. Приказали вывернуть карманы. Юсуф, рассердившись, спросил:
— Может, и ботинки снять?!
— Снимай ботинки. И носки тоже! — приказал комиссар. Странная встреча. Их продержали в участке четыре часа…
В быстро наступившей вечерней тьме, заполнившей тюрьму, раздался крик. Назым прислушался, застыв на месте. Крик прозвучал снова.
Он подбежал к решеткам. Здесь, у лазаретного окна, крик был слышен отчетливей. Невыносимый крик боли.
Избивают Пытыра! Неделю назад Пытыр вместе с двумя соседями по камере, перепилив решетки, бежал из тюрьмы. Один был пойман на пятый день. Прыгая с тюремной стены, он сломал ногу и четверо суток пролежал у самой тюрьмы на бахче, пока его там не нашел садовник. Второго поймали в соседней деревне. А Пытыра искали целую неделю. Жандармы окружили его родную деревню и никого из нее не выпускали: «Пока не выдадите беглеца, будете сидеть по домам!» Но у крестьян были поля, посевы — еще неделя, и урожай погиб.
Жена Пытыра вышла на холм.
— Пытыр! Сдавайся! Я буду носить тебе передачи! Сдавайся, Пытыр! — прокричала она на все четыре стороны.
Слышал ее Пытыр или нет, но на следующее утро он явился в бурсскую прокуратуру. Не в жандармерию, а в прокуратуру. В присутствии прокурора и юристов жандармы не осмелятся вымещать на нем злобу.
Днем закованного в кандалы Пытыра доставили в тюрьму. И вот теперь этот крик!
Назым, сотрясая решетки, закричал:
— Чего вы ждете! Бьют вашего брата! Вы что, не слышите!.. Спасайте его!
Сотни заключенных, смотревших на майдан через решетки, угрожающе зашумели. Тюрьма загудела, как потревоженный улей. В первом отделении надзиратель не удержал двери, и арестанты выбежали из коридора на майдан, раскрыли двери других отделений. Толпа заполнила внутренний дворик.
Явился начальник.
— Разойтись! Разойтись по камерам, вам говорят! Арестанты не шелохнулись.
Начальник скрылся и вскоре вернулся вместе с прокурором. За их спинами при свете фонаря поблескивал двойной ряд жандармских штыков.
— Разойтись!.. Кто вас взбунтовал! Ясно, это не ваша вина! Виноваты подстрекатели. Немедленно разойтись по камерам, иначе худо будет!
Арестанты стали медленно расходиться. Лишь Ибрагим по-прежнему стоял не шелохнувшись и глядел в лицо прокурору.
— Чего встали?! — обернулся прокурор к жандармам. — Взять его!
Ибрагима схватили и бросили в карцер. За подстрекательство к бунту. Прокурор приказал неделю держать его в темном шкафу на одной воде.
Назым — он лежал в лазарете — узнал об этом лишь на третий день. И тут же побежал к начальнику тюрьмы.
— Войдите!
Увидев Назыма Хикмета, взволнованного до чрезвычайности, Тахсин-бей встал с кресла.
— Заходи, маэстро! Заходи! Что тебе угодно?
— В чем провинился Ибрагим? За что вы его бросили в карцер?!
— Известно, эфенди, приказ прокуратуры. Дисциплинарное взыскание.
— За что взыскание? Что он сделал?
— Подстрекал к бунту, эфенди. Три дня назад…
— Господин начальник, это я крикнул: «Бьют вашего товарища!» Посадите и меня в карцер! И меня тоже!
Назым говорил так, словно не он был заключенный, а Тахсин-бей. Но Тахсин-бей не рассердился. Напротив.
— Тебя? Нет, не посажу! — проговорил он. — Ты в чем виноват?! Лучше уж я себя посажу! Себя!
Вместе с Назымом спустился во двор. Приказал надзирателям открыть карцер.
Сначала отперли одну дверь. За ней — вторую. В темноте блеснули два пылающих, как у кошки, глаза.
— Выходи!
В карцере нельзя было ни встать, ни сесть. Он был узкий, как ящик, как гроб. Ибрагим наклонил голову. С трудом сделал шаг вперед.
Назым с болью смотрел, как подмастерье напрягал последние силы, чтобы не упасть на бетонный пол.
— Ты не виноват! — сказал он. — Вина моя! Начальник тюрьмы с уважением поглядел на Назыма.
— Нет, эфенди, это не твоя, а моя вина!.. Ибрагим не предал ни товарищей, ни себя. Не изменил себе той ночью…
А у Назыма тогда, в Инеболу, было странное чувство, будто он не сдержал данного им слова, не помог друзьям, бросил их в беде. Он считал себя подлецом.
Прислонившись спиной к перевернутому рыбацкому баркасу, Назым и Валя с тяжелым сердцем глядели на пароход, поднимавший якорь. На этом пароходе обратно в Стамбул отправляли Юсуфа и Фарука, знаменитых поэтов-хаджеистов. Как им сказал полицейский комиссар, анкарские власти сочли их не заслуживающими доверия. Но почему? Почему?
Собственно, если б не Юсуф, стихи Назыма не увидели бы света в Стамбуле. Да и связал их с кемалистским подпольем тоже он. Положим, он получил орден от падишаха… Ну, а Фарук? Тот никаких орденов не получал и бежал скорей всего от долгов, в которых завяз по уши. Интересно, если бы Назыма с Валей отправили обратно, заступились бы за них Юсуф и Фарук? Да что они могли бы сделать?..
Вернувшись в отель, они услыхали, что всех отправляемых в Стамбул утопят в Черном море. И бросились обратно к комиссару.
— Успокойтесь, господа! Ваши друзья благополучно доберутся до семи стамбульских холмов, — промолвил тот с брезгливой ухмылкой.
Он оказался прав. Юсуф и Фарук благополучно вернулись в Стамбул. После победы республики вместе выпускали юмористический журнал. Писали стихи. Стали состоятельными людьми, депутатами меджлиса.
— Вы явились весьма кстати, — продолжал комиссар после паузы. — Вот вам по сто лир харчевых на дорогу.
Откуда взялись эти сто лир, они узнали лишь после прибытия в Анкару. Министром внутренних дел в правительстве Мустафы Кемаля был тогда Аднан-бей. Он и его жена Халиде Эдиб (та самая писательница, речь которой они слышали несколько месяцев назад на площади Султана Ахмеда) знали молодых поэтов по стихам. По их ходатайству управление печати в Анкаре и выслало молодым националистам по сто лир. Всем остальным, прибывшим в Инеболу, выдали по десять. Но об этом они тоже узнали гораздо позднее.
Полицейский комиссар не спускал с них внимательных, настороженных глаз, словно старался что-то поймать на их лицах. И оба они почувствовали стыд, смешанный с отвращением, — то ли потому, что не привыкли ни от кого получать деньги за здорово живешь, то ли потому, что полицейский их в чем-то подозревал. Они еще не знали тогда, что подозревать каждого встречного может быть особой профессией.
