признании брака законным. Николай II прекрасно знал положения «Учреждения об Императорской фамилии», о чем далее и писал: «Какое теперь ручательство, что Кирилл [Владимирович] не сделает того же завтра, и Борис, и Сергей Михайлович поступят так же послезавтра. И целая колония русской Императорской фамилии будет жить в Париже со своими полузаконными и незаконными женами. Бог знает, что это такое за время, когда один только эгоизм царствует над всеми другими чувствами: совести, долга и порядочности!!!»

Слова государя были подтверждены действиями: за самовольное вступление в брак Павел Александрович был уволен со службы и выслан из России. Кроме того, свое неудовольствие поступком дяди Николай II выразил и тем, что запретил ему перевести за границу деньги, не разрешил давать и проценты с капитала. Министр двора напрасно старался доказать царю незаконность и несправедливость такого распоряжения, тот отвечал барону, что «это его семейное дело, подлежащее его личному решению. Фредерикс просил выслушать мнение императрицы, но она, прослушав доклад Фредерикса, сказала:

— Mon opinion est que l'Empereur peut faire ce qu'il veut»[64].

Александра Федоровна целиком и полностью поддержала супруга. Дети Павла Александровича от первого брака, по настоянию императрицы, были переданы на воспитание в семью его брата — Сергея Александровича и Елизаветы Федоровны. Император стал их главным опекуном. Казалось бы, дело завершено — раз и навсегда. Но так только казалось. 17 (29) октября 1904 года регент Баварии пожаловал О. В. Пистолькорс титул графов Гогенфельзен, тем самым признав высокое положение супруги русского великого князя. А 4 февраля 1905 года, когда у Никольских ворот Кремля в Москве бомбой террориста был убит великий князь Сергей Александрович, его младший брат — Павел Александрович получил высочайшее разрешение на возвращение в Россию. Ему также возвратили звание генерал-адъютанта, дарованное еще 6 мая 1897 года. Утром 8 февраля великий князь вернулся из Парижа, был принят царем и царицей, а затем пил чай у вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Затем он уехал на похороны Сергея Александровича в Москву.

Так, волею трагического случая Павел Александрович, никак не изменив своего семейного положения, был прощен. Некоторое время спустя, после долгой переписки, разрешили вернуться в Россию и его супруге. «Я смотрю на его брак, — писал царь брату Павла великому князю Алексею Александровичу, — как на поступок человека, который желал показать всем, что любимая им женщина — есть его жена, а не любовница». Однако просьбу Павла Александровича дать новую фамилию его сыну Владимиру, вместо имевшейся у него от рождения (Пистолькорс), император не исполнил. Эту просьбу он считал неуместной потому, что ее исполнение поднимало бы «восьмилетнее прошлое».

Но и на этом история не закончилась: спустя десять лет, 15 августа 1915 года, супруга Павла Александровича, а равно и их дети получили княжеский титул Палей. Фамилия Палей принадлежала казачьему атаману, находившемуся в родстве с Карновичами, родственниками Ольги Валериановны. Очевидно, это был единственный за все царствование Николая II случай пожалования княжеского титула.

Итак, все завершилось, как и в случае с великим князем Михаилом Михайловичем, — даже лучше: морганатический брак был признан, а нарушитель восстановлен в правах и на службе. В 1913 году Павел Александрович стал генералом от кавалерии, а в 1916-м был назначен на высокий пост генерал-инспектора гвардейской кавалерии. Такова была воля самодержца. «Учреждение об Императорской фамилии» и не вспоминалось, да и зачем — ведь «император может делать все, что хочет»! Столь своеобразное понимание своих монарших полномочий вызывало удивление и опасение близких к власти современников.

В начале XX века С. Ю. Витте без обиняков говорил своим знакомым, что дела вести становится все труднее — ведь «государь почитает себя непогрешимым и долженствующим действовать по своим личным вдохновениям, в чем и выражается самодержавие!..».

Так определяли самодержавие последнего царя его собственные министры и советники, поражавшиеся упорному нежеланию Николая II понять или, лучше сказать, принять мысль о том, что самодержавие не есть возможность поступать по личному произволу. Наблюдая происходящее, современники предрекали России, где царило «чиновничье самодержавие», великие бедствия, и те не заставили себя долго ждать, но о них — разговор особый. Сейчас важнее отметить иное: «личная политика» в большинстве случаев оказывалась политикой непоследовательной — даже «Учреждение об Императорской фамилии» при Николае II исполнялось ровно настолько, насколько в том был заинтересован самодержец. В делах семейных он почитал себя верховным арбитром не столько de jure, сколько de facto.

Чем это объяснить?

Для лучшего понимания проблемы вспомним, что еще в царствование Александра III титул «Государь Император» начал уступать место новому, собирательному титулу «Их Императорских Величеств». Этот титул резко противопоставил царскую чету прочим членам Фамилии. Они должны были получить собирательный титул Их Императорских Высочеств. Но в «Учреждение об Императорской фамилии» 1886 года новые собирательные титулы не вошли. Выходило, что процесс концентрации символического значения верховной власти (которая включала самодержца и тех членов дома Романовых, с которыми монарх считал возможным разделить свою ответственность перед Богом) законодательно не завершился. В царствование Николая II были сделаны попытки «встроить» названные собирательные титулы в существовавшее цензурное законодательство. В январе 1905 года особое совещание обсуждало проект нового устава о печати. Тогда- то и подняли вопрос о включении титулов в предлагавшийся текст статьи 73. Но новый устав не был принят, а других попыток законодательного закрепления титулов не предпринималось.

И «тем не менее в политическом обиходе начала XX века утвердилось предельно суженное значение „Верховная власть“, включающее только императорскую чету, и оставалось таким до 1917 года, — пишет С. И. Григорьев в книге «Придворная цензура и образ верховной власти: 1831–1917». — Это способствовало дальнейшей изоляции императорской четы внутри Российского императорского дома». Можно предположить, что действия Николая II в отношении своих родственников, которых он вначале справедливо наказывал, а затем незаконно «великодушно» прощал, и были связаны с тем, как он воспринимал понятие «Верховная власть», олицетворением и одновременно носителем которой он являлся. Но являясь олицетворением этой власти, Николай II чем дальше, тем меньше воспринимался как «монарх милостью Божией»: монархический «дух» год от года хирел, что, по мнению современников, и создавало «самую возможность революции».

«Дух», конечно, понятие не историческое, на любые contra здесь легко можно найти свои pro (например отношение народа к царю на Саровских торжествах 1903 года). И все же не будем спешить с заключениями. Вспомним С. Е. Трубецкого, полагавшего, что «всякий строй — иерархичен. Вопрос только в том, как создается эта иерархия и какова ее ценность» (тем более что «держится установленная иерархия, как и всякая власть, массовым гипнозом»). Неспособность Николая II поднять на должную высоту авторитет власти беспокоила современников-монархистов. Даже его старый учитель — К. П. Победоносцев на заре XX века признавался, что, имея природный ум, проницательность, схватывая буквально на лету то, что ему говорят, государь понимает «значение факта лишь изолированного, без отношения к остальному, без связи с совокупностью других фактов, событий, течений, явлений. На этом мелком, одиночном факте или взгляде, — говорил Победоносцев Половцову, — он и останавливается. Это результат воспитания кадетского корпуса, да, пожалуй, горничных, окружавших его мать. Широкого, общего, выработанного обменом мысли, спором, прениями, для него не существует, что доказывается тем, что недавно он сказал одному из своих приближенных: „Зачем вы постоянно спорите? Я всегда во всем со всеми соглашаюсь, а потом делаю по-своему!“».

Диагноз поставлен, и в дальнейшем он будет многократно подтверждаться. Понимание царем самодержавия — налицо. Хорошо знавший придворную жизнь генерал А. А. Мосолов в своих воспоминаниях развивает тезис о нелюбви Николая II к спорам, тем самым как бы продолжая рассуждение Победоносцева. Государь, будучи по природе человеком застенчивым, избегал споров «отчасти вследствие болезненно развитого самолюбия, отчасти из опасения, что ему могут доказать неправоту его взглядов или убедить других в этом». «Этот недостаток натуры Николая II и вызывал действия, считавшиеся многими фальшью, а в действительности бывшие лишь проявлениями недостатка гражданского мужества. Данилович, — вспоминал Мосолов наставника царя, — научил его этот недостаток обходить. Он же, при наличии и без того скрытной натуры большинства членов семьи, приучил будущего государя к той сдержанности, которая зачастую производила впечатление бесчувственности».