публично оправдываться перед неверующими людьми, чье мнение для православных не имело никакого значения. А. В. Богданович отметила это обстоятельство в дневнике, указав, что Антонию вообще не стоило упоминать о гектографированных листках «какого-то „Союза борьбы с православием“. <…> Все находят, — писала она, — что этим письмом митрополит Антоний не улучшил положение дела, а ухудшил его». Под «всеми», вероятно, стоит подразумевать близкий дому Богдановичей круг лиц, чье православное миросозерцание для автора дневника было очевидно.
К тому времени, когда комиссия митрополита Владимира уже составила свой рапорт, Святейший синод официально объявил о готовившейся канонизации Серафима Саровского и о роли императора в этом деле. В «Деяниях Святейшего Синода» от 29 января 1903 года указывалось, что 19 июля 1902 года, «в день рождения старца Серафима, Его Императорскому Величеству благоугодно было воспомянуть и молитвенные подвиги почившего, и всенародное к памяти его усердие, и выразить желание, дабы доведено было начатое уже в Св. Синоде дело о прославлении благоговейного старца». По словам американского историка Р. Уортмана, для Николая II и Александры Федоровны «поклонение Серафиму Саровскому стало символом их неизменной преданности Богу и народу», а сама церемония канонизации «являла собой духовный и символический союз трех стихий: „народа“, представленного богомольцами; Церкви, символизируемой духовенством и добровольными хоругвеносцами; и монарха с его семейством и приближенными».
Для Николая II не было никаких сомнений в святости этого православного подвижника, так как, по его же собственным словам, он имел к тому неоспоримые доказательства. О том, какого рода были эти доказательства, еще предстоит сказать. Сейчас же стоит отметить иное: вместе с царем в святости Серафима Саровского было убеждено подавляющее большинство православных Российской империи. Очевидно поэтому, желая войти в непосредственную близость с народом — без посредников, — Николай II и принял решение присутствовать летом 1903 года на Саровских торжествах. По приблизительным подсчетам, кроме окрестных жителей, со всех концов России в Саров прибыло около 150 тысяч паломников. Царь имел возможность убедиться в искренности монархических чувств простого народа и уверил себя в том, что «его собственные идеалы гармонируют с национальной традицией».
Совместное участие в торжествах канонизации Серафима Саровского стало для императора важной жизненной вехой, дополнительным доказательством нерушимой связи царя и его подданных. Ученый и философ русского зарубежья H. M. Зернов справедливо отмечал, что Николай II, как и интеллигенция, стремился «к установлению политической системы на широкой народной поддержке». Легитимизацию такой поддержки и давало русское православие, учившее воспринимать царя как «земного бога». Для народа он не был живой личностью или политической идеей; он был помазанником Божьим, «носителем божественной силы и правды. По отношению к нему не могло быть и речи о каком-либо своем праве или своей чести. Перед царем, как перед Богом, нет унижения». Дни, проведенные в Сарове, стали для Николая II иллюстрацией народной к нему любви. С тех пор у царя окрепло убеждение, что вся крамола — явление наносное, следствие пропаганды властолюбивой интеллигенции.
«Именно после Сарова, — писал генерал А. А. Мосолов, — все чаще в нередких разговорах слышалось из уст государя слово „царь“ и непосредственно за ним „народ“. Средостение император ощущал, но в душе отрицал его. Взгляд на подданных как на подрастающих юношей все больше укоренялся в Его Величестве». Слово «средостение» — одно из самых важных в политическом словаре последнего самодержца. С первых лет правления он хотел знать правду — о стране, о ее проблемах, о том, чем живет его народ. Но как узнать правду? Вопрос, не имевший прямого и ясного ответа. Император видел, что во всем доверять бюрократии нельзя, она имеет собственные интересы, не всегда совпадающие с интересами страны и ее правителя. Но нельзя, по его представлению, доверять и интеллигенции, то есть людям, не имеющим власти, но стремящимся ее получить. Для интеллигенции прямой исход — революция. Интеллигенция и бюрократия — это две силы, построившие вокруг царя стену, препятствовавшую ему обратиться непосредственно к своему народу, сказать ему о своей любви — как равный равному. Интеллигенция и бюрократия — это и есть средостение. Было очевидно, что игнорировать его невозможно. Но любая возможность преодолеть использовалась. Такой возможностью, быть может наивной, но искренней, и стал Саров.
Именно в Сарове царь получил возможность поверить в любовь «простого народа» к царю, найти ответ Л. Н. Толстому, еще в начале 1902 года писавшему ему о том, что самодержавие — отжившая форма правления. «Вас, вероятно, приводит в заблуждение о любви [так!] народной к самодержавию и его представителю — царю то, что везде, при встречах Вас в Москве и других городах толпы народа с криками „ура“ бегут за Вами, — писал Николаю II яснополянский мудрец. — Не верьте тому, чтобы это было выражением преданности Вам, — это толпа любопытных, которая побежит точно так же за всяким непривычным зрелищем. Часто же эти люди, которых Вы принимаете за выразителей народной любви к Вам, суть не что иное, как полицией собранная и подстроенная толпа, долженствующая изображать преданный Вам народ». Толстой предлагал царю «походить» во время царского проезда по линии расставленных позади войск вдоль железной дороги крестьян, чтобы услышать несогласные с любовью к самодержавию и его представителю речи. Поездка в Саров, собственно говоря, и стала для Николая II уникальной возможностью увидеть «свой народ», не подстроенный и не подобранный чиновниками и полицией. Он получил возможность оценить искренность тех приветственных криков, которыми никто специально не дирижировал. «Сермяжная Русь» пришла тогда на встречу со своим «отцом».
Николай II в первый, как мне представляется, раз мог воочию наблюдать абсолютно преданную себе многотысячную армию монархически настроенных православных простолюдинов. Писатель В. Г. Короленко, присутствовавший на торжествах, заметил, что «толпа была настроена фанатично и с особой преданностью царю». По его убеждению, разговаривать о разъяснениях митрополита Антония по поводу сохранности мощей «можно было с большой осторожностью и не со всяким, а иначе можно было нажить большие неприятности». Тогда же, в июле 1903 года, А. А. Киреев констатировал, что, «конечно, все эти торжества возбудили религиозное чувство масс, но немало и суеверий». Впрочем, победоносцевское ведомство православного исповедания никогда и не обращало внимания на разделение «веры» и «суеверия» («народ чует душой», сказал однажды обер-прокурор).
Показательно отношение к Серафиму Саровскому богоискательски настроенной русской интеллигенции. Уже упоминавшийся выше Д. С. Мережковский полагал, что в лице святого Серафима «мы узнаем почти наше лицо, может быть, самое родное, самое русское из русских, но во всяком случае, не менее, чем лицо Пушкина, Гоголя, Достоевского, Л. Толстого». Для Мережковского, однако, было важно через святого Серафима понять взаимосвязь и взаимозависимость православия и самодержавия, но эту дилемму он смог только обозначить: «Христианство и свобода — вода и огонь: если огонь сильнее, то от воды остается лишь теплый пар — церковная реформация; если вода сильнее, то от огня остается лишь мокрый пепел — политическая реставрация. Для Серафима конец самодержавия есть конец православия, а конец православия — конец мира, пришествие Антихриста». Безусловно, что и Николай II православие видел в неразрывной связи с самодержавием,
Желание царя преодолеть «средостение», разумеется, могло быть использовано теми политическими силами, которые стояли тогда у руля российской внутренней политики. По свидетельству информированного современника, принимавшего участие в Саровских торжествах, «не последнюю роль в этом деле, несомненно, играли соображения хитреца Плеве (министра внутренних дел.
