И вместе со священными текстами тут же ты пишешь о постелях, шубах и прочей бесчисленной мелкой ерунде, как будто передаешь выдумки вздорных баб! И пишешь так невежественно и дико, что над этим будут смеяться и дивиться не только ученые и искусные люди, но и простолюдины, и даже дети! И осмеливаешься писать так в чужую землю, где, между прочим, живут некоторые люди, знающие не только грамматику и риторику, но и диалектику и философию!»

Второе послание Курбского, как неоднократно отмечалось исследователями, было написано с ориентацией на западные каноны эпистолографии[167]. По удачному выражению В. В. Калугина, оно является своего рода «литературным манифестом» писателя-западника. Курбский исповедовал европейские принципы эпистолографии и упрекал Грозного в писательской «неискусности» именно с этих позиций.

«Неистовых баб басням», как князь расценил писательское мастерство Ивана Грозного, Курбский противопоставил образовательный минимум в средневековой Европе – так называемый trivium. Он включал в себя три науки: грамматику, риторику и логику (диалектику). Второй ступенью образования был так называемый quadrivium, состоявший из арифметики, геометрии, музыки и астрономии. После этого высшего курса наук обычно шло специальное богословское образование.

Trivium и quadrivium входили в «семь свободных искусств» (artes liberates, ingenuae, bonae). Они включали в себя шесть пришедших из древности наук {disciplinae liberates): грамматику, риторику, арифметику, музыку, геометрию и астрономию, а также три собственно философские науки (disciplinae philosophicae): логику, физику и этику, объединенные в одну, седьмую, науку для школьного употребления (из них, по сути, оставалась одна логика).

Курбский не просто ссылался на европейскую ученость. Он был непосредственно знаком со всеми важнейшими ее разделами. Князь изучил основные понятия классической риторики: pronuntiatio (произнесение), inventio (нахождение материала), dispositio (его расположение), memoria (запоминание), а также elocutio (учение о выразительных средствах речи – стилистических фигурах, тропах, эвфонии)[168]. Особое значение Курбский придавал риторике, так как видел в ней средство донесения «разума», мудрых советов до правителей.

Под грамматикой в Средневековье понималось изучение латинского и греческого языков. Латынью Курбский к концу жизни овладел настолько, что сам делал с нее переводы довольно объемных текстов. Известен также научный трактат Курбского о правилах пунктуации («О знаках книжных»).

Что же касается философии, то, судя по сочинениям Курбского, он знал философские сочинения Аристотеля, Цицерона, Парменида, Эпикура, Платона, Эразма Роттердамского, Кирилла Александрийского. Он прекрасно ориентировался в патристике и произведениях христианских теологов. На страницах его трудов фигурируют имена Филона Александрийского, Григория Нисского, Оригена, Фомы Аквинского, Григория Паламы, Августина Блаженного, Амвросия Медиоланского, Лютера и др.

Из обличения невежества царя и его незнания этикета сочинения писем вытекала несколько неожиданная претензия, которую во Втором послании высказал князь: «И вместо того, чтобы утешить меня, пережившего столько бед и напастей, ты ко мне, безвинному изгнаннику, обратился с таким посланием!» Интересно, как Курбский мог рассчитывать на утешения со стороны царя, после того как наговорил ему столько гадостей? Однако же, как ни парадоксально, рассчитывал!

Несколько, казалось бы, неожиданная претензия Курбского к царю-тирану – почему он обрушился на князя с обличениями и ответными обвинениями – во многом объясняется стремлением беглого боярина вести дискуссию в «образованном», «риторском» духе. В европейской эпистолографии в подобных случаях был принят особый жанр письма: «epistola consolatoria exilii» («послание, утешающее в изгнании»). Помимо западных образцов князь опирался на известный на Руси с XI века жанр «утешной грамоты», заимствованный древнерусской литературой из византийской книжности, развивавшей традиции античных риторик. Курбский же получил вовсе не «утешительный» ответ, что, помимо эмоциональной обиды, вызвало обвинение в адрес Ивана IV в незнании законов эпистолярного жанра. По выражению академика Д. С. Лихачева, «Курбский пишет Грозному с высот своей новой образованности. Его позиция, которую он стремился занять в своих письмах по отношению к Грозному, – это позиция утонченного и вкусившего западной образованности интеллигента, поучающего грубого неуча»[169].

Закончив поучение, Курбский быстренько сворачивает повествование: «Я хотел сперва ответить тебе на каждое твое слово, царь... но удержал руку с пером... Я все возлагаю на Божий суд... Промолчу я и потому, что недостойно благородным браниться, как будто невежественным рабам. Тем более не подобает нам, христианам, извергать из уст непристойные и злые слова...»

Учеными давно отмечена смысловая загадочность Второго послания Курбского: почему князь сразу не отверг «клевету», содержащуюся в Первом послании Грозного, как он делал это позже в Третьем послании и «Истории...», а лишь ограничился критикой литературных способностей царя, обличением его невежества и вторичными, по сравнению с Первым посланием, апелляциями к Божьему суду? Ответ Курбского на фоне пространного и насыщенного конкретными обвинениями Первого послания Грозного выглядит абсолютно беспомощно. Возможно, он поэтому и не отправил его царю. Курбский понимал, что первый раунд спора он проиграл.

Возможно, князь пытался сочинить более обстоятельный ответ, который до нас не дошел. Курбский неоднократно с 1565 по 1579 год возвращался к тексту своего небольшого по объему Второго послания царю, но так и не удовлетворился ни одним получившимся вариантом. По всей видимости, в это же время Курбский задумывает большое произведение, направленное против Ивана Грозного, и начинает собирать для него материал[170].

13 июля 1577 года начался поход Ивана IV на Ливонию, который, по замыслу царя, должен был расчленить ее территорию и тем самым решить исход войны. Глава администрации Речи Посполитой в Ливонии Григорий Ходкевич располагал всего четырехтысячным войском. Поэтому все, что он мог делать, – отступать. От короля Стефана, занятого в 1577 году осадой поднявшего мятеж города Гданьска, никакой помощи не поступало.

Гарнизоны ливонских крепостей насчитывали от нескольких десятков до, в лучшем случае, нескольких сотен воинов. Было очевидно, что они не выдержат ни осад, ни штурмов. Так и вышло: крепости открывали ворота одна за другой, предпочитая плен неизбежной гибели в случае сражения. 16 июля сдался Мариенгаузен, который обороняло всего... 25 человек. 24 июля, увидев под стенами вверенной ему крепости московские войска, комендант города Люцина заявил о своем горячем желании немедленно перейти на русскую службу и приказал открыть ворота. 27 июля пала крепость Резекне, 9 августа – Динабург. Их гарнизоны были «милостиво» приняты Иваном IV в ряды русской армии.

8 августа 1577 года комендант Вольмара Александр Полубенский сообщил в Речь Посполитую о военной катастрофе в Ливонии. Замки оказались не готовы к обороне, войск не хватало, сами ливонцы и отряды курляндского герцога Кетлера воевали плохо. Без помощи королевской армии Ливония падет, как пал в свое время Полоцк. Помощи не последовало. 12 августа копыта коня русского царя ступили на берег Западной Двины. Здесь были взяты Крейцбург и Левдун. 20 августа сдался Зессвеген, 21-го – Шванебург, 22-го – Беран.

Кампания была бы триумфальной, если бы ее не омрачило одно обстоятельство. При подходе к Кокенгаузену Иван IV узнал, что еще 15 августа 1577 года гарнизоны Кокенгаузена и Вендена перешли под покровительство Магнуса – датского принца, правителя вассального герцогства в Ливонии.

Герцогство Магнуса было образовано в Ливонии в 1560 году. В 1559 году в Дании вспыхнул конфликт короля Фридриха II и его младшего брата Магнуса из-за Голштинии. Фридрих решил удовлетворить интересы Магнуса за счет далекой Ливонии и в сентябре 1559 года, по Нюборгскому соглашению, купил за 30 тысяч талеров остров Эзель. К Дании отошли и владения Курляндского епископства. Магнус получил титул епископа Эзельского и Курляндского и стал готовиться к отъезду в свои новые владения. При этом он официально отказался от претензий на Голштинию. Теперь Датское королевство получило законный повод