– Ты у Аяврика в квартире был?

– Конечно, сам и опечатал.

– Есть там что-нибудь интересное?

– Да что там может быть? Хуже, чем в курятнике – вонища да грязь одна.

– Ключ у тебя?

– В дежурку сдал, если из жилконторы не забрали, значит, там лежит.

– Пошли в адрес, посмотрим еще разок.

– Тебе что, делать нечего? Я лучше с грабителем закончу. Да и дождь начинается, брось ты.

– Пойдем, пойдем, не ленись. Кабинет пока от никотина проветрится.

Опера вышли на улицу.

– Андрюха, ты думаешь, его скинули?

– Не знаю, просто хочу квартиру посмотреть. – Зачем?

– Миша, ты вот сейчас парня колол. Зачем?

– Как зачем? Чтобы эпизодов больше не было, палок сразу сколько срубим.

– Меня откровенно радует наша система. Ты недавно работаешь, а слово «палка» уже на первом месте. Это я не в укор тебе лично. Ведь люди приходят в милицию не для того, чтобы она срубила палку, а чтобы им помогли. Вся жизнь у нас какая-то палочная, и не только в ментовке. Может, мы и живем для палки? Родился, умер – поставьте галочку, мол, был такой-то, кто следующий?

– Слушай, а если окажется, что Яковлева убили, мне что будет? Я же отказник печатал.

– Что, что – выкинут из органов к черту. Да не бойся, шучу, и так работать некому. Получишь выговор, это мелочи, у меня уже штук пятнадцать-шестнадцать. А с Яковлевым разберемся, я тоже думаю, он сам упал. Ты с соседями не беседовал?

– Нет, заяв много было. Труп оформил, и все. Может, участковый сходил?

– Не смеши. Ему это надо? Сдох подопечный – меньше возни с проверками. Ну вот, доползли.

Квартира Аяврика была опечатана. Миша сорвал свою печать, открыл дверь. Однокомнатное убожество. Великолепный проект, великолепное содержание. В советской стране не должно быть богатых. Ну-с, поглядим.

Кивинов зашел на кухню – груда бутылок, сгнившее варево, стайка тараканов на косяке. Извините, ребята, за беспокойство, но хозяин вас баловал, ну-ка кыш!

Бутылочек не сдавал, значит, было на что жить. Так, а что у нас на лоджии? Вот скамеечка. Удобно: встал – и прыг. «Как безмерно оно, притяженье земли», кажется, так Лещенко пел. Только зачем тут скамеечка с кухни, когда рядом ящик стоит? Встал бы на него. Ну, а что в комнате? Мебель типично советская – стол и тахта. Все. Прекрасно. Советскому человеку роскошь ни к чему. Соль рассыпана, солонка на полу, как будто случайно. Что ей тут солили, непонятно. Стол, что ли, пустой? Нет, Аяврика пришили не профессионалы, и это радует. Скамеечку подставили – сам, мол, принес, соль рассыпали, чтобы собачка не унюхала лишнего. Дураки. Докуда вас собака в городе приведет? Правильно, до ближайшей остановки, где нагадит и облает прохожих.

Хорошо хоть сдуру письмо предсмертное не оставили, как в книжках: не ищите, мол, виноватого я сам, честное слово! Из-за любви. Да, Аяврик, кому-то ты помешал, а у нас не забалуешь – чуть что, и в окно, без парашюта. Пока долетишь, поймешь – был не прав. Хорошее слово – не прав. Не прав, и все, до свидания.

Кивинов посмотрел в окно. Дождь лил стеной.

– Придется тут ночевать.

– Делать, Андрюха, тебе нечего. Все вымокнем, пока вернемся.

– А я и не спешу.

Так, что дальше? Пораскинем мозгами, как покойный Яковлев. Прихожая. С нее начинать надо, как в учебниках сказано. Курточка типа «Китай – Польша – Турция», рваная чуть-чуть. Кармашки. Это святое дело, там самое интересное. «Беломор» – Георгичу подарю. Зажигалочка «Крикет» – себе оставим, хиповать. А это что? Бумажка. Ого, круто. Хорошая бумажка. Счет ресторана «Плакучая ива». Это на Стачек, русско-испанский, за валютку. На сколько он покушал? Сто сорок два бакса, однако. Явно не огурцы. Кто ж тебя поил, родной? Хочешь сказать, что сам? Не поверю. Наследство получил от бабушки в Америке? Сомневаюсь, нет у тебя бабки. А собственно, какое ваше дело, товарищ опер, откуда у меня валюта? Я свободный человек, статью 88-ю отменили, так что дело не пришьете.

Да не собираюсь я дело шить, ты же умер, упал. Сам. Вот и лежи в могиле. А счет я заберу, надо же, как культурно. Мучас грасиас, заходите еще. Даже дата стоит. «Миша, когда он выпал? Совпадает. Это после ресторана тебя скинули? Все, нечего тут больше делать.»

– Миша, ставь свою лейблу на дверь и отчаливаем, хотя постой, все равно дождь. Давай по квартирам пройдемся, может, кто что видел. Сейчас вечер, многие дома должны быть, только, Миша, ради Бога, вежливо – сначала ксиву, а уж потом в морду. Тьфу ты, пардон, потом вопросы. Давай, ты вниз, я наверх.

– Лихо. Вверху – один этаж, а внизу семь.

– Хорошо, поровну поделим, пошли. Спустя полчаса коллеги воссоединились на четвертом этаже.

– Ну как там? – спросил Кивинов.

– Есть кое-что. Парень с пятнадцатой квартиры около двенадцати ночи с собакой гулял, видел, как «Волга» белая подкатила. Аяврик с водителем вышли – ив подъезд. Аяврика он хорошо знает, тот в стельку был. Парень подумал, что его просто кто-то до дома подвез.

– Номер «Волги», конечно не запомнил?

– А на фига ему. Правда, надпись на стекле разглядел – знаешь, модно сейчас под крышей лепить – «феррари», а на капоте две кляксы зеленых. Тачка как раз под фонарем остановилась.

– Да, маловато. Ладно, дождь кончился, пошли.

– Ты, умник, свои умозаключения при себе держи. Тебе что, больше заняться нечем? Сколько у тебя на территории краж квартирных? А грабежей? Вот ими и занимайся. У нас и так завал с тяжкими. А в прокуратуре на глухари взгляд один – мы возбудим, вы раскрывайте. Им проще возбудить глухое убийство, чем потом отписываться, что не доглядели.

– Георгич, это все, конечно, правильно, но я же не предлагаю тебе мои мысли в прокуратуру передавать. А Аяврик, хоть и паразит по жизни был, но все ж жить-то, наверно, хотел. Между прочим, он постукивал мне, но ничего полезного – кто где самогон гонит. Слушай, а может, в убойный отдел позвонить, Борисову, заинтересовать, а?

– Ты совсем заработался. У них с очевидными убийствами завал, а ты хочешь невозбужденное подсунуть. Кончай, я тебе говорю, вон ваучеры кто-то у старух отбирает, говорят, в маске или в чулке. Пропасет у сберкассы и в подъезде сумку рвет. Уже восемь глухарей. Вот и лови бойца этого.

– Я все-таки позвоню.

– А, – махнул рукой Соловец, – делай как хочешь. Кивинов вышел. Соловец, конечно, по-своему прав – его за низкую раскрываемость на каждом совещании долбят. Да и работать некому. Из десяти человек, полагающихся по штату, в 85-м отделении работало четверо – он, Петров, Дукалис да детский опер Волков. И у каждого куча материалов, заявлений и преступлений. Тут не до жиру.

Кивинов заглянул к Дукалису. Тот что-то стучал на машинке, смоля «Беломор».

– Представляешь, – произнес он, увидав Кивинова, – до чего дожили? Приходит ко мне сейчас мадам, симпатичная, двадцать лет, Дукалис заглянул в блокнот, – Юлией звать. Судимая по малолетке за грабеж. Понимаете, говорит скромно так, мне помощь нужна в интимном вопросе, а сама мнется вся. Я ей, мол, всегда готов оказать. Да нет, говорит, я о другом. В общем, я после освобождения и никуда не устроиться. Денег нет, мать больная, надо операцию делать, валюта нужна. У вас связей нет в гостиницах хороших, чтоб меня туда взяли? Я сначала не понял – зачем, спрашиваю. А она: ну что вы такой недогадливый, все за этим. За валюту. Тут, конечно, до меня доперло. А что, сама не можешь? Сейчас контор ваших полно. Вы понимаете, мне же много не надо. Вы не волнуйтесь, за мной не пропадет, я ж судимая, вашу кухню знаю. Информация через меня проходить будет, глядишь, и вам перепадет что.

– Ну, а ты? – спросил Кивинов.

– Что я? Обещал, конечно, пристроить, хотя как, ума не приложу.

– Позвони Бомареву, в «Карелию». Может, подскажет чего.