Капуя, город глупцов, сделался непроходимым из-за паролей.
— Спартак! — хрипло завопил защитник, надеясь перекричать дождь. Это слово показалось ему сейчас наиболее подходящим. В следующую секунду он закашлялся.
Часовой в капюшоне, по которому сбегали дождевые струи, подошел ближе, буквально возникнув из потемок.
— Зачем ты орешь «Спартак»? — спросил часовой с луканским акцентом, показав в удивленной улыбке зубы.
Защитник никак не мог откашляться — не иначе, простудился.
— Я стряпчий и писатель Фульвий, из Капуи, — выдавил он наконец. — Где ваша армия?
— Где? — переспросил часовой с еще большим изумлением. — Как это «где»? Здесь, везде… Чего тебе надо?
Только сейчас защитник заметил смутные контуры палаток шагах в тридцати. Они выглядели покинутыми. И верно, чего ему понадобилось в этом заброшенном месте?
— Я писатель, — повторил он, надсадно кашляя. — Я хочу попасть к Спартаку. Мечтаю написать хронику вашей кампании.
— Написать нашу хронику? — У разбойника-часового были лошадиные зубы торчком, желтевшие в ночи. Выглядел он куда более мирно, чем парфянин на стене, чуть не проткнувший беглеца копьем. — Зачем это?
— Такие вещи всегда записывают, чтобы позже люди могли узнать, что происходило.
— Разве им это интересно? — спросил часовой. Казалось, он не испытывает неудобства от дождя и мрака и настроен на продолжительный разговор.
— Любому интересно, что происходило до его рождения.
— Это верно, — согласился пастух Гермий, — я сам иногда ломаю голову, что было да как. Только вот как это разузнать?
— Об этом написано в книгах.
— А ты пишешь книги?
— Собираюсь вот написать историю вашей кампании, — повторил защитник, давясь кашлем.
— Вот уж что неинтересно! — махнул рукой часовой. — Таскаешься от города к городу, от развалин к развалинам.
— Пройдет сто лет, — начал защитник, приготовившийся как раз к подобному разговору, — да что я говорю, тысяча лет! — а в мире все еще будут вспоминать Спартака, освободившего рабов Рима от… — Кашель не дал ему закончить; от дождя, стекающего по его одежде, под ногами разлились лужи.
— Надо же, какие мысли! — восхищенно воскликнул часовой. — Наверное, ты промок? Не хочешь горячего вина?
— Еще как хочу! — обрадовался защитник, косясь на пустые палатки. — Согреться бы!
— Тогда пойдем. — И часовой зачавкал по грязи. Фульвий заторопился за ним.
— Кто же заступит на пост вместо тебя? — спросил он на бегу.
— Кто-нибудь заступит, — отозвался пастух. — Хотя в такой дождь, знаешь ли, никому не захочется мокнуть.
Новость о расколе армии на две части вызвала в лагере сильный переполох. Не то, чтобы это стало неожиданностью — что-то в этом роде давно назревало. Разве не раздавалось в лагере поминутно: «Так дальше нельзя!», сопровождаемое бранью? А теперь, когда произошел разрыв и брешь стала стремительно расширяться, лагерь охватило недоумение пополам со страхом.
Весть разнесли слуги Фанния: они прокричали ее своими громовыми голосами, стоя в разных концах лагеря с непроницаемым видом. Армия рабов, кричали они заученно, разделяется на две части из-за противоположных мнений в лагере и согласно решению гладиаторского совета. Одна часть двинется на север, на Рим, как того хочет сама, и даст по пути сражение наступающим легионам. Предводителями этого отряда будут гладиаторы Крикс и Каст из капуанской школы Лентула Батуата. Всякий, кто согласен с их целями, должен присоединиться к ним.
Те же, кто считает иначе и намерен следовать за Спартаком, уйдет под его предводительством в Луканию, страну гор и пастухов. Воля и мнение Спартака заключаются в том, что дальнейших раздоров и грабежей следует избежать. Вместо этого ко всем рабам и пастухам юга Италии будет обращен призыв, который прозвучит в городах, в полях и в горах, — призыв объединиться в союз справедливости и добра, предсказанный от начала времен, со дней Сатурна, и имя этому союзу будет «Государство Солнца». Однако, предупреждали глашатаи, от всех, кто присоединится к нему в марше на юг, Спартак требует безоговорочного подчинения и согласия с его властью.
Вот какую весть провозгласили слуги Фанния сразу после захода солнца. Весь лагерь собрался в толпу, шумную и растерянную. Однако несмотря на смятение и различие во мнениях, великое тайное намерение Спартака начало осуществляться: пошло отделение зерен от плевел.
Когда защитник и писатель Фульвий и его провожатый, пастух Гермий, вошли в лагерь, мокрые до нитки, им сразу бросилось в глаза охватившее всех возбуждение. На них никто не обратил внимания.
— У вас всегда так? — поинтересовался Фульвий.
— Нет, — ответил Гермий, — это из-за разделения. — Он горестно вздохнул. — Плохо дело, братец! Мы — неразумное стадо, чисто овцы да ягнята. Одних тянет туда, других сюда, никак не удержаться вместе.
— В чем причина ссоры? — спросил защитник.
— Даже не смогу тебе объяснить, братец, — молвил пастух. — Так вышло с самого начала. Даже внутри Везувия, когда есть было нечего, у нас шли раздоры. Среди нас есть недобрые люди, которые жмутся к Касту и его «гиенам». Ничего, теперь мы, наверное, от них избавимся, а римляне всех их порубят. И тогда наступит мир.
Когда он произносил эти слова, с ними столкнулся ритор Зосим. На нем по-прежнему была сильно перепачканная тога. Он всплеснул руками, взмахнув широким рукавами.
— Что ты несешь? — Он схватил Гермия за руку, чтобы не отстать. — Наступит мир, говоришь? А в это время наших братьев, не ведающих о грозящей им опасности, обрекут на верную гибель. Очень хитроумно, но при этом подло. Отсюда и проистекает раскол. А это кто такой? — И Зосим недоверчиво прищурился, разглядывая дрожащего Фульвия.
— Он простудился, надо напоить его горячим вином, — отозвался Гермий. — Он сбежал из Капуи. Он пишет книги. — Последнее было добавлено таинственным шепотом.
— Философ Зосим приветствует тебя, коллега, — тут же сказал ритор с притворной радостью и сделал широкий приветственный жест, который из-за мокрой тоги выглядел потешно.
Фульвий не смог проявить почтительности, потому что опять раскашлялся. Напыщенный ритор вызвал у него презрение и одновременно жалость. При всех попытках выглядеть величественно он производил прискорбное впечатление, словно всю жизнь сносил побои.
— Идем, — сказал Гермий своему подопечному. — Здесь живет один мой друг, старик. Придется тебе пригнуться. Смотри, не испачкай колени.
Старый Вибий сидел, откинувшись на брезентовую стену палатки, неподвижный в свете масляного фитиля. Трудно было понять, спит он или размышляет. В палатке было уютно, дождь, хлеставший снаружи, отсюда не казался личным врагом.
— Вот, привел тебе гостя, — сказал Гермий громко, потому что старик стал в последнее время туг на ухо. — Из самой Капуи!
— Приветствую тебя! — отозвался Вибий и, увидев примостившегося в углу ритора, добавил: — И тебя, Зосим.
Защитник поклонился хозяину палатки и сел вместе со всеми на сухой брезентовый пол.
— Ему бы горячего вина, — попросил Гермий. — Он простужен.
Старый Вибий подал Фульвию обмотанный тряпкой кувшин. Фульвий сделал большой глоток, кашлянул, хлебнул еще. От крепкого фалернского, настоянного на корице и клевере, у него сразу пошла кругом голова. В этой палатке ему было очень хорошо. Он попал туда, куда стремился.
