Его хорошо очерченные ноздри быстро расширялись и сжимались. Квадратная челюсть выдвигалась немного вперед, а вместе с ней и нижняя губа, сильная и яркая. Жесткие спутанные волосы торчали словно рыжий, почти красный кустарник над выпуклым лбом, над полными, крепкими щеками. Это было скорее даже не лицо, а маска или даже морда. Однако благодаря рельефности, выразительности, сосредоточенной одухотворенности оно обладало необыкновенной притягательностью.

– Сегодня утром у меня не было времени заняться вами, поэтому я прошу извинить меня, – сказал Буллит между двумя глотками виски. – Я уехал из дома еще до рассвета. Срочное было дело. Мне сообщили о двух каких-то подозрительных неграх, замеченных в самом глухом углу заповедника. Туда часто наведываются браконьеры… Понимаете, за бивни слонов по-прежнему дают хорошую цену, а за измельченный рог носорога, который считается возбуждающим средством, на Дальнем Востоке дают огромные деньги. Проклятые индийские торгаши, обосновавшиеся здесь, выступают в роли посредников. Ну а всегда ведь найдутся мерзавцы среди вакамба, кипсиги или других племен, которые своими отравленными стрелами норовят убить моих слонов и носорогов.

– Ну и как, застали на месте преступления? – спросил я.

– Нет, ложная тревога, – ответил Буллит. (Он с сожалением посмотрел на свой ужасный хлыст, который, возвратившись, бросил на стул.) – Негры там были, но только масаи.

В хрипловатом голосе Буллита мне послышалась своеобразная уважительная нотка, сквозившая буквально у всех англичан Кении, когда они упоминали в разговоре со мной это воинственное племя.

– Масаи, – продолжал Буллит, – ничего не продают и не покупают. Хотя они и черные, в них все-таки есть какое-то благородство.

Он коротко хохотнул своим хриплым смехом и добавил:

– Хотя, при всем их благородстве, пусть они лучше доказывают свою храбрость не на моих львах.

Есть люди, беседуя с которыми, не нужно тратить время на разного рода формулы вежливости и общие места, потому что они, отвергая условности, живут в своем собственном мире и сразу же приглашают туда войти и вас тоже. Я сказал Буллиту:

– Ваши львы, ваши носороги, ваши слоны… Вы говорите о них так, словно они являются вашим личным достоянием.

– Они принадлежат короне, – возразил Буллит. – А здесь представляю ее я.

– Но я не думаю, что здесь дело только в чувстве долга.

Буллит резко поставил свой наполовину полный стакан и принялся ходить по комнате. Он ходил большими шагами. И при этом его столь объемистое, высокое и тяжелое тело свободно скользило, не задевая ничего из мебели. И пол под его охотничьими сапогами не издавал ни малейшего звука. Пройдя взад-вперед раз и продолжая бесшумно мерить шагами комнату, он сказал:

– Расставшись с масаями, я потом еще два часа колесил по бруссе и рассыпал соль в тех местах, куда чаще всего наведываются животные. Они любят соль. Она укрепляет их. И тут вы тоже вправе сказать мне, что я даю ее им не из-за одного только чувства долга.

Теперь Буллит ходил еще быстрее своим выверенным, эластичным и бесшумным шагом по загроможденной мебелью гостиной.

– И земляные плотины, которые я строю, и канавы, которые роют по моему указанию, чтобы везде и в любое время года были водопои – это тоже не входит в круг моих обязанностей. И я безжалостно гоню прочь отсюда посетителей, когда они гудками своих машин нарушают покой зверей, лишают их ощущения лесного уюта.

Буллит вдруг остановил полет своего тела так же легко, как и тогда, когда я обратил на это внимание в первый раз. Он находился рядом со мной и рокотал:

– Животные здесь обладают всеми правами. Я хочу, чтобы они были спокойными. Чтобы не испытывали ни в чем нужды. Чтобы были защищены от человека. Чтобы были счастливы. И насколько мне хватит сил, так оно и будет, запомните это.

Я с тягостным чувством смотрел в его увеличившиеся в размере, немигающие глаза. Откуда этот внезапный приступ ярости? Было очень маловероятно, чтобы он был направлен против меня. Мое безобидное замечание явилось лишь поводом, предлогом для давно назревавшего кризиса. Но на что, на кого были опосредованно, через меня направлены это исступление и это терзание?

Взгляд Буллита внезапно утратил свое гневное выражение. Он откинул назад голову, и его квадратная челюсть оказалась на уровне моего лба. Потом он взял стакан и залпом выпил его содержимое. И тут я услышал легкие шаги, звук которых он уловил раньше меня. Когда Сибилла вошла в комнату, лицо ее мужа было абсолютно спокойным.

Их движение навстречу друг другу было столь простым и непринужденным, что казалось не зависящим ни от их воли, ни даже от их сознания. Когда они встретились посреди комнаты, Буллит положил одну из своих мощных ладоней на плечо Сибиллы, закрыв его полностью, и привлек ее к себе. Другой рукой он удивительно мягким жестом освободил ее глаза от темных очков. Потом рыжая морда приблизилась к бледному лицу Сибиллы и поцеловала ее в веки. Тело молодой женщины мгновенно расслабилось и изогнулось, чтобы соединиться, чтобы слиться с зовущей ее массой плоти и мускулов. Это проявление чувств было настолько целомудренным и закончилось столь быстро, что у меня, ставшего его свидетелем, не возникло никакого ощущения неловкости, никакого стеснения. Естественность и благородство жестов Сибиллы и Буллита заранее исключали возможность какой-либо нескромности.

Разлученные поутру непохожими обязанностями, супруги встретились и поцеловались. И все. Чего тут таиться? Однако все, что любовь в состоянии дать двум существам, наделяя их раз и навсегда нежностью, сознанием целостности своей личности, уверенностью в себе, все, что мужчина и женщина могут желать и в состоянии получить друг от друга, чтобы усыпить свои наиболее глубоко запрятанные тревоги и стать друг для друга определенным свыше дополнением, все это я в наиболее чистом, наиболее бесспорном виде читал в жестах и на лицах Сибиллы и ее мужа.

У меня в памяти возник образ маленькой белой часовни, воздвигнутой посреди африканских зарослей в том месте, откуда лучше всего смотрится величественная, первозданная долина Рифта. Там они обвенчались. Мне нетрудно было сейчас мысленно представить себе наивную торжественность, абсолютное доверие, чудесное одиночество вдвоем, составлявшие тогда их богатство. С тех пор прошло десять лет. Но для них, у них ничего не изменилось. И так будет всегда, до самого конца их совместного существования, пока жизнь будет пульсировать в этом бескровном лице Сибиллы и в похожем на звериную морду, увенчанном шапкой рыжих волос лице ее мужа.

Хватило всего нескольких секунд для того, чтобы свершился и закончился этот безупречный обмен между самозабвением женщины и защищающей ее мужественностью. Сблизившись на мгновение для поцелуя, они тут же разошлись. Однако понадобилось, чтобы взгляд Сибиллы встретился с моим взглядом и только тогда она осознала, что я все еще находился в ее доме. И тут же ее такие прекрасные глаза утратили и озарявший их свет, и счастливое выражение. Она надвинула на них уже знакомым мне механическим жестом свои черные очки. Щеки ее вдруг сделались еще более впалыми и по ним пробежала дрожь. И нервы снова натянулись, как струны. А ведь то, что Сибилла собиралась мне сообщить, вроде бы никак не оправдывало подобную перемену.

– Я очень огорчена, – сказала молодая женщина. – Но мне не удалось убедить Патрицию прийти сюда. Извините, пожалуйста, ее. Понимаете, она редко бывает в обществе.

Буллит стоял, не шевелясь. В чертах его сохранялось прежнее умиротворение. Но по его взгляду я понял, что он слушает крайне внимательно. И мне показалось, что я чувствую какие-то невнятные флюиды, какое-то сжатие атмосферы, позволяющее иногда постороннему угадывать, что вот опять застарелое разногласие, тайное, но упорное, подвергает испытанию живущих вместе и давно любящих друг друга людей.

– Ну разумеется, все правильно, – со смехом сказал я. – Не бросаться же юной дщери Килиманджаро с распростертыми объятиями к людям вроде меня, являющимся из другого мира, до которого ей нет никакого дела.

Признательность, отразившаяся в чертах Буллита, была столь же горячей, как и овладевший им несколько минут назад вроде бы беспричинный и несообразный гнев.

– Разумеется, все правильно, – совсем тихо сказал он.