более или менее терпимым. Теперь маниатта походила на кольцевой туннель, разделенный перегородкой на совершенно одинаковые ячейки, каждая из которых имела одно-единственное отверстие непосредственно в наружной стенке.

В одной из них Буллит и нашел лежащим на земле старого Ол Калу. Одна из двадцати ран, оставленных полвека назад когтями льва, снова, в который уже раз, раскрылась из-за усилий, которые он предпринимал, меся коровий навоз и обмазывая им стены маниатты. Однако как только старый вождь клана масаев увидел хозяина Королевского заповедника, он тут же встал, прижимая к животу окровавленную тряпку. Сделал он это не из уважения к Буллиту, а из уважения к самому себе.

Сводчатый потолок находился на таком малом расстоянии от земли, что даже обитателю самого что ни на есть нормального роста приходилось пригибать голову. Ну а таким высоким мужчинам, как Ол Калу и Буллит, беседу, которую они вели на суахили, пришлось начать сложенными вдвое. Но, обменявшись несколькими словами, они не выдержали и вышли наружу.

Я остался внутри один, дабы проникнуться наготой этого жилища. Было бы просто невозможно найти другое такое жилище, столь же лишенное всего, в чем нуждается человек. В нем не было ничего. Не было даже самого примитивного очага, не было буквально ни единой вещи: ни какой-нибудь жалкой сумы, ни убогой циновки, ни элементарной утвари для приготовления пищи или для еды. Ничегошеньки.

Снаружи, посреди пятачка, ограниченного стенами маниатты, масаи окружили Буллита и Ол Калу и одобрительно внимали речам своего старого вождя, тяжело опиравшегося на копье.

– Он поедет с нами на пастбище, – сказал мне Буллит. – Ему известно, что проходя по территории вакамба, перед тем как попасть в заповедник, мораны действительно увели несколько коров. Но сколько и каких, он не интересовался. Это касается только моранов.

Машина Буллита быстро доставила нас на пастбище, где убогий скот искал себе пропитание в сухой траве и колючем кустарнике.

Ориунга и его два приятеля, сидя на корточках в тени карликовой, но ветвистой акации, наблюдали за стадом. Их копья торчали в земле на расстоянии вытянутой руки.

Когда мы подошли, никто из них не встал. Ни одна из голов, украшенных красной каской из волос и глины, не шелохнулась, когда вакамба завопил, показывая на двух коров, которые паслись неподалеку.

Ол Калу задал Ориунге какой-то вопрос.

Моран беспечно мотнул головой в знак отрицания.

– Бог ты мой! – закричал Буллит. – Наглый ублюдок. – От гнева все его массивное лицо сделалось красным. – Он утверждает, что не крал этих двух коров. Бог ты мой! Впервые встречаю масая, который врет.

Однако Ориунга лениво обронил со своих презрительных губ еще несколько слов. Ол Калу перевел их Буллиту, и Буллит невольно свистнул. И проворчал со своеобразным оттенком уважения в голосе:

– Наглый ублюдок! Неправда, видите ли, говорит, что они украли двух коров, потому что на самом деле они украли трех коров.

Последняя из похищенных у вакамба коров паслась за кустом, за которым ее не было видно. Ее присоединили к двум другим. После брани и угроз в адрес масаев, после насмешек и торжествующих возгласов Кихоро и его соплеменник погнали трех коров. Рейнджеры шли за ними, чтобы в случае чего защищать их.

Ориунга продолжал сидеть на корточках, полузакрыв глаза, и на лице его было написано полнейшее безразличие.

Однако когда два вакамба с коровами и эскортом подошли к краю пастбища, моран внезапно выпрямился, вырвал свое копье из земли и метнул его. Пружинистый бросок великолепного тела был столь быстрым, а все его движения – такими гармоничными, что металлический, заточенный с двух концов стержень, казалось, сам по себе выскочил из земли, прыгнул в руки Ориунги и сам же полетел, чтобы, свистя и вибрируя, вонзиться в шею коровы, которую гнал Кихоро. Она зашаталась и упала.

Приятели Ориунги тоже схватили свои копья. Но опоздали. Рейнджеры уже целились в них из своих ружей, а Ол Калу с перевязанным окровавленной тряпкой животом стал впереди молодых людей.

Вождь клана что-то сказал Буллиту и тот утвердительно кивнул головой.

– Ну все, можно ехать, – сказал Буллит мне. – Старик обещает, что если комиссар округа назначит компенсацию в пользу вакамба, то масаи без возражений заплатят. Он считает, что ради сохранения гордости морана можно заплатить любую цену.

Ориунга, слегка улыбаясь, снова присел на корточки. Не знаю почему, но я подумал о Патриции, и не знаю почему, но я был рад, что она не видела его триумфа.

Однако в тот же день вечером она сопровождала своих родителей, которых я пригласил к себе на веранду для ритуальной дегустации напитков. И не преминула воспользоваться одним из мгновений, когда Сибилла и Буллит вышли на крыльцо полюбоваться последними отсветами солнца на снегах Килиманджаро. Она спросила меня своим таинственным, беззвучным голосом, но с блеском в глазах:

– А тот масай, который так ловко кинул копье, это тот самый моран, который смотрел на меня сегодня утром?

На следующий день Буллит выполнил наконец обещание, данное им во время нашей первой встречи: провезти меня по своим владениям.

– Вы увидите такие вещи, – сказал он тогда, – которые видели очень немногие.

Он проявил благородство и с лихвой выполнил свое обещание.

Надо признаться, что садясь утром в «лендровер», где уже сидели Патриция, Кихоро и два рейнджера, я не надеялся ни на какие новые открытия. Посмотрев заповедник в сопровождении маленькой девочки, знающей его дикие тайны, я решил, что обнаружить что-либо новое, способное вызвать у меня удивление, я уже не смогу. Я смотрел на себя, как на человека пресыщенного.

Как же я ошибался! И с какой радостью я в этом очень скоро убедился!

Прежде всего это была машина Буллита, задуманная для самых сложных дорог, открытая всем ветрам, потому что в ней не было ни крыши, ни стекол, и по этой же причине позволяющая видеть буквально все. Была еще манера Буллита вести машину: властная, дерзкая, непринужденная, искусная. Было его абсолютное знание местности – результат многочисленных экспедиций, объездов, облав и постоянных наблюдений, результат повседневной и многолетней работы. А главное, был сам Буллит, или, точнее, та самая существенная его часть, которую во всей ее полноте выявляла его ни с чем не сравнимая профессия, для которой, казалось, и были специально скроены, созданы его мощное тело и его украшенная шапкой рыжих волос морда.

Он сидел, расправив свои широкие прямые плечи, встречный ветер скользил по его массивной обнаженной шее, слегка приоткрывая его крупные губы. Он вез меня сквозь это радостное утро, как на какой-нибудь праздник победы.

В этот миг все принадлежало Буллиту, и он знал это и не удивлялся.

Машина, с которой он творил, что хотел.

Рейнджеры, которые были преданы ему и которые громко смеялись своим по- детски наивным варварским смехом, когда прыжок «лендровера», ухаб или резкий вираж подбрасывал их вверх, как каких-нибудь больших черных кукол.

Патриция, прижавшаяся к боку отца, словно набираясь от него тепла и силы. Задрав свое личико навстречу хлесткому ветру, она непрерывно дергала меня за руку и подмигивала мне, чтобы я вместе с ней восхищался ловкостью и дерзновенностью крепких рук, державших баранку.

И наконец, брусса, раскинувшаяся на десятки миль, брусса во всем ее объеме и всех ее формах, с ее растительностью и ее животными.

Буллит то бросал «лендровер» под немыслимым углом на откос крутого холма и держал его вздыбленным до самой вершины, откуда словно с воздуха открывался вид на беспредельные просторы, то