просто поговорить – так твердил я себе. Я просто бредил от желания обладать ею – и другой темной малюткой тоже.

Бедный Виктор – все это время он простоял, опираясь спиной о латунные поручни стойки бара и радостно подпрыгивая при виде того, как куролесят трое его американских друзей. Мы покупали ему выпить. Его глаза блестели от желания женщины, но он не принимал никого, храня верность жене. Дин совал ему деньги. В этом безумном вертепе я смог рассмотреть, что же творится с Дином. Он настолько шизанулся, что не соображал, кто я такой, когда я заглянул ему в лицо.

– Да-а, да-а! – Вот все, что он твердил. Казалось, этому не будет конца. Как призрачный арабский полуденный сон в иной жизни – Али-Баба, закоулки и куртизанки. Снова я со своей подругой ринулся к ней в комнату; Дин и Стэн обменялись девчонками; все скрылись на какой-то миг на виду, и зрителям пришлось дожидаться продолжения спектакля. День удлинялся и становился прохладнее.

Скоро в старую клевую Грегорию придет таинственная ночь. Мамбо ни на минуту не смолкало, оно неистовствовало дальше, словно бесконечное путешествие сквозь джунгли. Я не мог отвести глаз от темной малышки – от того, как по-королевски она ходит, даже когда хмурый бармен унижает ее каким-нибудь лакейским занятием, типа принести нам выпивку или подмести за стойкой. Из всех девчонок в заведении деньги больше всего нужны были ей: может, мать приходила как раз за деньгами для ее братишек и сестренок. Мексиканцы бедны. Ни разу, ни разу не пришло мне в голову просто подойти и дать ей денег. У меня такое чувство, что она взяла бы их с определенной долей презрения, а презрение от таких, как она, приводит меня в трепет. В собственном безумии я на самом деле влюбился в нее на те несколько часов, что мы там провели: та же самая безошибочная резь разума, те же вздохи, та же боль и превыше всего прочего – то же нежелание и страх приблизиться. Странно, что Дину и Стэну тоже не удалось подойти к ней; ее непроницаемое достоинство – вот отчего она была бедна в старом диком борделе, подумать только. Один раз я заметил, что Дин, как статуя, наклонился к ней, готовый лететь, и на лице у него отразилось, насколько он сбит с толку – так холодно и высокомерно глянула она в его сторону; он бросил чесать себе живот, разинул рот и, наконец, склонил перед нею голову. Ибо она была королевой.

Вдруг в общем сумбуре Виктор стал хватать нас за руки и отчаянно жестикулировать.

– В чем дело? – Он, как мог, старался нам втолковать. Потом подбежал к бару, выхватил у оскалившегося бармена чек и притащил нам показать. Счет вырос до трех сотен песо, или тридцати шести американских долларов, а это большие деньги в любом борделе. Но нам пока не удавалось протрезветь и не хотелось уезжать; хоть мы и были уже на исходе, но по-прежнему желали побарахтаться тут с нашими любезными подружками – в этом странном арабском раю, который, в конце концов, обрели после трудной, трудной дороги. Но надвигалась ночь, и надо было закругляться; Дин тоже это видел и уже начал хмуриться, задумываться и пытаться прийти в себя, а я, наконец, высказал идею уехать отсюда раз и навсегда:

– У нас столько всего впереди, чувак, никакой разницы не будет.

– Правильно! – крикнул Дин с остекленевшим взглядом и повернулся к своей венесуэлочке. Та все-таки отрубилась и теперь лежала на деревянной лавке, и ее белые ноги торчали из-под шелка. Галерка в окне наслаждалась зрелищем; за ними уже начинали ползти красные тени, и я услышал, как где-то взвыл маленький ребенок, и вспомнил, что я не где-то на небесах, а в Мексике, и вовсе не в каких-то там порнографических гашишных грезах.

Мы вывалились наружу; забыли Стэна; бегом вернулись за ним и увидели, как он очаровательно раскланивается с вечерними шлюхами, которые только что заступили в свою ночную смену. Он хотел начать все заново. Когда Стэн напивается, то тяжелеет, как здоровенный мужик, а от женщин его вообще невозможно оторвать. Больше того – бабы сами льнут к нему, цепко как плющ. Он настаивал на том, чтобы остаться и попробовать новых, странных и более искусных сеньорит. Мы с Дином настучали ему по спине и вытащили наружу. Он обильно махал всем ручкой – девчонкам, фараонам, толпе, детишкам на улице; рассылал во все стороны воздушные поцелуи под гром аплодисментов Грегории и гордо покачивался, окруженный местными бандами, пытаясь заговорить с ними и передать всем свою радость и любовь ко всему без исключения в этом прекрасном дне его жизни. Все смеялись: некоторые хлопали его по спине. Дин рванулся и заплатил полицейским четыре песо, пожал им руки, разулыбался и раскланялся с ними. Затем прыгнул в машину, и все девчонки, которых мы знали, даже венесуэлочка, проснувшаяся к прощанью, собрались вокруг, столпились в своих легоньких нарядах, и тараторили что-то на прощанье, и целовали нас, а венесуэлочка даже расплакалась – хоть мы и знали, что плакала она не по нам, ну, не совсем по нам, но ничего, и так сойдет. Моя сумрачная любовь растворилась в тенях внутри дома. Все было кончено. Мы выехали, оставив радости и праздник в несколько сот песо за спиной, и нам отнюдь не казалось, что мы плохо потрудились. Мамбо призрачно следовало за нами еще несколько кварталов. Все кончилось.

– Прощай, Грегориа! – вскричал Дин, посылая городку воздушный поцелуй.

Виктор гордился нами и гордился собой.

– Хочешь сейчас баню? – спросил он. Да, мы все хотели чудесную баню.

И он повез нас в самое невероятное место на свете: то была обычная баня американского типа, она стояла прямо на шоссе в миле от города; там было полно детишек, плескавшихся в бассейне и душевых кабинках внутри каменного здания, всего за несколько сентаво, мыло и полотенца выдавал служитель. Кроме того, там имелся еще я унылый детский парк с качелями и сломанной каруселью, и в тускневшем свете красного солнца он казался таким странным и таким прекрасным. Мы со Стэном сразу взяли полотенца и прыгнули прямо под ледяной душ, и вышли оттуда посвежев и обновившись. Дин не стал суетиться с баней – мы видели его далеко на другой стороне грустного парка: он рука об руку прогуливался с нашим добрым Виктором, многословно и любезно болтал с ним, даже возбужденно наклонялся к нему, чтобы что-то подчеркнуть, и рассекал воздух кулаком. Затем они снова брали друг друга под ручку и шли дальше. Подходила пора прощаться с Виктором, вот Дин и пользовался случаем побыть с ним наедине, исследовать парк, разузнать его взгляд на вещи вообще – короче говоря, врубиться в Виктора так, как мог только он.

Теперь Виктор был очень печален от того, что нам надо было ехать:

– Когда снова приедешь Грегориа, увидишь меня?

– Конечно, чувак! – ответил Дин. Он даже пообещал захватить Виктора с собою в Штаты, если тот захочет. Виктор сказал, что ему надо подумать.

– Есть жена и бэби… нет денег… я посмотрю. – Его милая вежливая улыбка светилась в красноватых сумерках, когда мы махали ему из машины. У него за спиной оставались печальный парк и детишки.

Сразу за Грегорией дорога пошла под уклон, по обеим сторонам вставали громадные деревья, и чем ближе подступала темнота, тем громче раздавался в их кронах рев миллиардов насекомых – он звучал как один непрерывный высокочастотный скрежет.