руку. Его инфекция как-то называлась, но ни один из нас не смог выговорить названия. Ему вкололи пенициллин.

Тем временем мы с Дином отправились врубаться в улицы мексиканокого Сан-Антонио. Там было ароматно и мягко – мягчайший воздух, которым я когда-либо дышал, – и темно, и таинственно, и беспокойно. В гудящей темноте возникали фигуры девушек в белых платках. Дин, онемев, крался по улицам.

– О, здесь слишком чудесно, чтобы что-то делатъ! – шептал он. – Давай проползем чуть дальше и все увидим. Смотри! смотри! Чокнутая бильярдная хибара! – Мы вошли. За тремя столами дюжина парней расписывала пульку – все мексиканцы. Мы купили кока-колы, напихали никелей в музыкальный автомат и стали слушать Винонию Блюз Харриса, Лайонела Хэмптона и Лаки Миллиндера и угорать. Дин тем временем предупредил, чтобы я наблюдал повнимательней: – Врубись – вот, сейчас, краем глаза, пока мы слушаем, как Винония лабает про пудинг своей бэби, пока нюхаем вот этот мягчайший, как ты говоришь, воздух: врубись в пацана, в этого калеку, который мечет пульку за первым столом, он – козел отпущения всей здешней компании, всю жизнь им был. А остальные парни безжалостны, но они его любят.

Увечный пацан был каким-то плохо сформировавшимся карликом с огромным прекрасным лицом, слишком большим для него, на котором влажно поблескивали громадные карие глазищи.

– Разве ты не видишь. Сал, это здешний мексиканский Том Снарк – та же самая история по всему свету. Видишь, они лупят его по заднице кием? Ха-ха-ха! – слышишь, как они смеются? Видишь, он хочет выиграть эту игру, он поставил четыре монеты. Следи! следи же! – Мы наблюдали, как ангельский молодой карлик нацелился сорвать банк. Промазал. Парни взревели. – Эх, чувак! – сказал Дин. – А теперь смотри. – Они взяли мальчишку за шиворот и стали шутя терзать его. Тот визжал. Потом выбежал наружу, в ночь, но кинул назад смущенный ласковый взгляд. – Ах, чувак, как бы мне хотелось поближе узнать этого забойного кошака, о чем он думает, какие у него девчонки… ох, чувак, я просто улетаю по этому воздуху! – Мы немного пошлялись и облазили несколько темных, таинственных кварталов. Бесчисленные домики прятались в пышных дворах – почти что джунглях; мы подмечали девчонок в гостиных, девчонок на верандах, девчонок в кустах с мальчишками. – Я никогда не знал этого безумного Сан-Антонио! А подумай, какой тогда окажется Мексика! Пой-ехали! Пой-ехали! – Мы рванули обратно в больницу. Стэна уже выпустили, и он сказал, что ему намного лучше. Мы обняли его и рассказали все, что мы тут успели.

Теперь ничто не мешало нам сделать последние сто пятьдесят милъ до волшебной границы. Мы прыгнули в машину и дернули. Я настолько выбился из сил, что проспал всю дорогу через Дилли и Энсиналь до Ларедо и не просыпался до тех пор, пока они не поставили машину перед столовой в два часа утра.

– Ах, – вздохнул Дин, – конец Техаса, конец Америки. Ничего более нам уже не ведомо. – Было грандиозно жарко: с нас ведрами лил пот. Ни ночной росы, ни дуновения воздуха – ничего, кроме миллиардов бабочек, бившихся везде о лампочки, да низкого, густого запаха жаркой реки в ночи неподалеку – Рио-Гранде, которая начинается в прохладных распадках Скалистых Гор, а заканчивается тем, что образует одну из величайших пойм мира и мешает свой жар с грязями Миссиссиппи в великом Заливе.

Ларедо в то утро оказался зловещим городком. Вокруг бродили всевозможные таксисты и пограничные крысы, ища, чем бы поживиться. Шансов выпадало немного: слишком поздно. Здесь было дно и опивки Америки, куда опускались все тяжелые мерзавцы, куда приходилось идти всем заблудшим, чтобы оказаться поближе к своему личному «где-то там», куда можно проскользнуть незамеченными. В тяжелом сиропе воздуха высиживалась контрабанда. Фараоны были краснорожими, хмурыми и потными – не подступись. Официантки – грязными и омерзительными. Сразу за всей этой мерзостью ощущалось присутствие великой Мексики, почти доносился запах миллиарда жареных тортилий, дымившихся в ночи. Мы не имели ни малейшего понятия, какой она на самом деле окажется. Снова мы находились на уровне моря, а когда попытались перекусить, то едва смогли проглотить хотя бы кусочек. Я все равно завернул свой обед в салфетки на дорогу. Мы чувствовали себя ужасно и тоскливо. Но все изменилось, стоило лишь пересечь реку по таинственному мосту, и наши колеса покатились по официальной мексиканской почве, хоть та и была не чем иным, как асфальтом, ведущим к пограничной инспекции. На противоположной стороне улицы уже начиналась Мексика. Мы с любопытством смотрели туда. К нашему изумлению, она в точности походила на настоящую. Три часа утра, а мужики в соломенных шляпах и белых штанах дюжинами колбасятся перед оббитыми рябыми магазинчиками.

– Посмотри… на… этих… кошаков! – прошептал Дин. – Ууу, – тихо выдохнул он, – погоди, погоди. – Ухмыляясь, вышли мексиканские власти и попросили нас пожалуйста извлечь наш багаж. Мы извлекли. Мы не могли оторвать глаз от той стороны улицы. Нам не терпелось рвануть прямо туда и затеряться в таинственных испанских улочках. То было всего лишь Нуэво-Ларедо, но для нас и оно – Священная Лхаса.

– Бож-же, парни ведь не спят всю ночь, – прошептал Дин. Мы поспешили оформить свои бумаги, нас предупредили не пить сырой воды – теперь, когда мы пересекли границу. Мексиканцы бессвязно обсмотрели наши пожитки. Они ничем не напоминали официальных лиц. Они были ленивы и нежны. Дин не сводил с них глаз. Он повернулся ко мне:

– Видишь, какие в этой стране легавые? Не могу в это поверить! – Он протер глаза. – Я сплю. – Потом пришло время менять деньги. На столе мы увидели большущие столбики песо и узнали, что восемь их составляют один американский дуб или что-то около того. Мы обменяли большую часть бабок и с восторгом рассовали пачки по карманам.

Затем мы обратили лица к Мексике с робостью и изумлением, а десятки мексиканских кошаков наблюдали за нами из-под таинственных полей своих шляп в ночи. Дальше была музыка и ночные рестораны, из дверей которых валил дым.

– Ух ты! – очень тихо прошептал Дин.

– Это все, – ухмыльнулся чиновник-мексиканец. – Вы, парни, оформлены. Валяйте. Добро пожаловать в Мехику. Хорошо отдыхайте. Не зевайте с деньгами. Не зевайте на дороге. Это я вам лично говорю, я Рыжий, меня здесь все зовут Рыжий. Спросите Рыжего. Хорошо кушайте. Не волнуйтесь. Все прекрасно. Развлекаться в Мехике нетрудно.

– Д-да! – вздрогнул Дин, и мы рванули через дорогу как на крыльях. Оставили машину у тротуара и все трое в ряд зашагали по испанской улочке в середину тусклых бурых огней. Старики сидели прямо в ночи на стульях, похожие на восточных торчков и оракулов. Прямо никто на нас не смотрел, но никто не пропускал и ни одного нашего движения. Мы резко свернули налево, в закопченную забегаловку и погрузились в музыку гитар кампо, несшуюся из американского музыкального автомата тридцатых годов. Мексиканские таксисты в рубашках с короткими рукавами и мексиканские хипстеры в соломенных шляпах сидели на табуретах, поглощая бесформенные массы тортилий, бобов, тако и чего-то еще. Мы взяли три бутылки холодного пива – название его было «cerveza» – каждая стоила что-то около тридцати мексиканских центов или десяти американских. Накупили мексиканских сигарет по шесть центов за пачку. Мы не могли налюбоваться на наши дивные мексиканские деньги, которые так преумножились, мы играли ими, озирались по сторонам и всем подряд улыбались. За нами лежала вся Америка и всё, что Дин и я прежде знали о жизни – причем, о жизни на дороге. В конце концов дорога все-таки привела нас в волшебную страну – мы и мечтать не могли о таком