прямо в джипе. Когда мы нашли его, он спал на заднем сиденье. Весь лед давно растаял. Хассел сказал, что съел примерно пять таблеток снотворного. Чувак, если бы память мне служила так же, как работает мой ум, я бы рассказал тебе все, что мы делали, в подробностях. Ах, но мы познали время. Все само о себе заботится. Я мог бы закрыть глаза, и эта старая машина ехала бы дальше сама.

По пустым улицам Хьюстона в четыре утра вдруг проревел пацан на мотоцикле, весь осыпанный блестящими пуговицами, украшенный зипперами, в мотоциклетных очках, в тесной черной куртке, техасский поэт ночи, девчонка цеплялась ему за спину как ребенок индейцев, волосы развевались, они мчали вперед, распевая: «Хьюстон, Остин, Форт-Уорт, Даллас – иногда Канзас-Сити – а иногда старый Энтоун, ах-хаааа!» Превратившись в точку света, они исчезли из виду.

– У-ух! Врубитесь в эту клевую девчонку у него на ремне. Дунули. – И Дин попытался их догнать. – А ведь четко было бы, если б можно было всем нам собраться и вжарить со всякими милыми, четкими и славными людьми – и никаких разборок, никаких детских протестов, никаких неверное понятых детских обид, ничего? Ах! но мы познали время. – Он склонился перед этой мыслью и прибавил скорости.

За Хьюстоном вся его энергия, какой бы неистощимой она ни казалась, выдохлась, и за руль сел я. Только я за него взялся, как пошел дождь. Теперь мы были на огромной техасской равнине, и, как сказал Дин: «Все едешь и едешь – а назавтра ночью опять в Техасе». Лило. Я проехал сквозь запущенный скотоводческий городок по его грязной главной улице и оказался в тупике. Эге, дальше-то что делать? Они оба спали. Я развернулся и пополз обратно. На улицах ни души, не горит ни один фонарь. Вдруг в свете моих фар возник всадник в дождевике. Это был шериф в десятигаллонной шляпе с обвисшими под потоками воды полями.

– Как проехать в Остин? – Он мне вежливо объяснил, и я отъехал. За городом неожиданно увидел пару фар, светивших мне прямо в лицо. Оп-ля, подумал я, да мы не по той стороне едем; отвернул вправо и оказался в грязи; снова выехал на дорогу. Фары по-прежнему светили навстречу. В последнее мгновение я понял, что это другой водитель едет не там и не знает этого. Я сбросил скорость до тридцати и съехал в грязь: слава Богу, там было ровно, никаких канав. Под проливным дождем машина-нарушитель сдала чуть назад. Четверо хмурых полевых рабочих, сбежавших от своей работы покуражиться в питейных полях, все в белых рубашках и с грязными бурыми лапами, тупо пялились на меня сквозь ночь. Водитель был пьян как сапожник.

Он спросил:

– К-как ехать в Х-хустон? – Я ткнул большим пальцем себе за спину. Меня как громом поразило в середине мысли, что они сделали это намеренно, чтобы спросить дорогу, как попрошайка, который всегда идет по тротуару тебе навстречу и не дает пройти. Они сокрушенно таращились себе под ноги, где, позвякивая, катались пустые бутылки. Я завел машину; она застряла в грязи с фут глубиной. В дождливой техасской глубинке мне оставалось лишь вздохнуть.

– Дин, – сказал я, – проснись.

– Чего?

– Мы засели в грязи.

– Что случилось? – Я рассказал. Он выматерился. Мы надели старые башмаки, свитера и ломанулись под проливной дождь. Я подлез спиной под задний бампер и, тужась, приподнимал машину; Дин заводил цепи под скользкие колеса. Через минуту мы были с головы до ног в грязи. В этом кошмаре мы разбудили Мэрилу и заставили ее заводиться, пока мы толкаем. Измученный «гудзон» не поддавался. Вдруг он вздрогнул и дернул прямо через дорогу. Мэрилу тормознула как раз вовремя, и мы забрались внутрь. Своего мы добились – вся работа заняла полчаса, а мы промокли насквозь и упали духом.

Я заснул, весь заляпанный грязью; а утром, когда проснулся, грязь засохла, а снаружи был снег. Мы приближались к Фредериксбургу на высокогорье. Это была одна из худших зим в Техасе, да и вообще во всей истории Запада, когда скот мёр как мухи под буранами, а снег шел даже в Сан-Франциско и Л.А. Мы были несчастны. Мы жалели, что уехали из Нового Орлеана, от Эда Данкеля. Машину вела Мэрилу; Дин спал. Одну руку она держала на баранке, а другой тянулась ко мне на заднее сиденье. Она ворковала обещания о Сан-Франциско. Я жалко покорялся им. В десять я сел за руль – Дин вырубился на много часов – и ехал несколько сот тягомотных миль через заснеженные кусты и облезлого вида холмы, поросшие полынью. Проезжали ковбои в бейсбольных кепочках и наушниках – искали коров. Вдоль дороги то и дело возникали уютные домики с курящимися трубами. Хорошо бы заехать туда на фасоль с пахтой перед камином.

В Соноре я снова угостился бесплатным сыром и хлебом, пока владелец болтал с толстым ранчером на другом конце лавки. Дин заорал ура, когда узнал об этом: он проголодался. На еду мы не могли истратить ни цента.

– Да-а, да-а, – говорил он, наблюдая, как ранчеры слоняются взад-вперед по главной улице Соноры, – каждый из них – гадский миллионер, тысяча голов скота, работники, постройки, деньги в банке. Если б я здесь жил, я б лучше был идиотом в чистом поле, я б лучше был зайцем, ветки бы глодал, охотился бы на хорошеньких пастушек – хии-хии-хии-хии! Черт! Бам! – Он стукнул себя кулаком. – Да! Правильно! Ох-ох! – Мы уже не понимали, что он несет. Он сел за руль и пролетел остаток штата Техас, около пятисот миль до самого Эль-Пасо, приехав туда в сумерках и не останавливаясь, если не считать одного раза, когда он снял с себя всю одежду, где – то под Озоной, и голым бегал, прыгая и вопя, по полыни. Машины проносились мимо и не видели его. Потом он юркнул в кабину и поехал дальше.

– Ну, Сал, ну, Мэрилу, я хочу, чтобы вы оба сейчас сделали то, что делаю я, скиньте с себя бремя всей вашей одежды – к чему нам одежда? Слушайте, что я вам говорю, – и поджарьте на солнышке ваши хорошенькие животики со мною вместе. Давайте! – Мы ехали на запад, к солнцу; оно светило сквозь лобовое стекло. – Раскройте свои животы, пока мы в него едем. – Мэрилу подчинилась, рассусонилась; я тоже. Мы сидели на переднем сиденье, все втроем. Мэрилу достала кольдкрем и намазала им нас, смеху ради. Время от времени мимо проносились большие грузовики; водители в высоких кабинах краем глаза замечали обнаженную золотоволосую красавицу, сидящую с двумя голыми мужиками; можно было видеть, как их слегка кидало в сторону, когда они исчезали в нашем зеркальце заднего вида. Мимо катили широкие полынные степи, уже без снега. Скоро мы оказались в окрестностях каньона Пеконс с оранжевыми скалами. Голубые просторы раскрывались в небесах. Мы вылезли из машины обследовать древние индейские развалины. Дин вышел совершенно голым. Мы с Мэрилу набросили куртки. Мы бродили среди старых камней, ухая и завывая. Некие туристы заметили на равнине голого Дина, но не поверили своим глазам и поковыляли себе дальше.

Дин и Мэрилу остановили машину у Ван-Хорна и занимались любовью, пока я спал. Я проснулся как раз, когда мы начали скатываться вниз по громаднейшей долине Рио-Гранде, через Клинт и Ислету к Эль-Пасо. Мэрилу прыгнула на заднее сиденье, я перепрыгнул вперед, и мы покатились. Слева от нас, на той стороне неохватных пространств Рио-Гранде были мавританско-красные вершины мексиканской границы, земли Тарахумаре; мягкие сумерки играли тенями на пиках. Прямо впереди лежали дальние огоньки Эль-Пасо и Хуареса, высеянные в огромнейшую долину – настолько гигантскую, что можно было видеть, как в разные стороны одновременно пыхтят несколько железных дорог, будто именно здесь – Долина Мира. Мы