долгие занятия, уроки и четверти, что я пропустил, я прогуливал в среднем дважды в неделю — Виноват. Вину я так никогда и не преодолел — Уроки английского… читаем весьма солидную поэзию Эдвина Арлингтона Робинсона [27], Роберта Фроста и Эмили Дикинсон: имя, которое я так никогда и не дотумкал сопоставить с Шекспиром. Изумительные уроки по некоей стойкой фантазии — астрономии, там старушка с длинной указкой все показывала нам луны на доске. Урок физики, здесь мы смутно терялись, пытаясь правильно написать слово «барометр» на нашем сером экзаменационном листке в синюю линейку, не говоря уже о слове «Галилей». Занятия по тому, по этому, сотни прекрасных разумных молодых людей, зависших на стремлении к чистому умственному интересу и социальным желвакам, им нужно лишь подняться утром, а школа позаботится об остальном дне, при поддержке налогоплательщиков. Некоторые предпочитали ездить в деревню на трагических громыхающих сиденьях, мы никогда их больше не видали, их поглотили исправительные школы и женитьбы.

Поскольку сейчас зима, на мне футбольный свитер с буквой «Л» — повыпендриваться — огромный, неудобный, слишком жаркий, я висел, закованный в его кошмарный шерстяной корсет, часами подряд, день за днем. Наконец я успокоился просто на своем домашнем синем свитере, что застегивался спереди.

Второй урок — испанский, на котором я обычно находил записки от Мэгги, по две в неделю. Я читал их тут же:

Ну что, ты, наверно, думал, что на этой неделе я не напишу тебе записку. Ну что, я здорово провела время в Бостоне в субботу с мамой и сестрой, но я посмотрела на глупенькую младшую сестренку и подумала: ну и кокетка же. Не знаю, что из нее получится, когда вырастет. Ну а ты чем занимался после того, как мы виделись в последний раз? Вчера вечером у нас были мой брат и Джун, они поженились в апреле. Как в школе? В «Коммодоре» во вторник — Рой Уолтере, и я на него иду. А потом приедет Гленн Миллер. Ты ходил на ужин после того, как ушел от меня в воскресенье? Ну, мне пока больше нечего сказать, поэтому —

Пока, МЭГГИ

Даже если в тот вечер мы должны были с нею встретиться, до встречи было еще очень далеко — после школы тренировка, до 6—7 вечера, а потом у меня была привычка ходить домой пешком на негнущихся ногах. Тренировки проходили в здоровенном приземистом здании через дорогу, с голыми стальными балками на потолке, отличные баскетбольные площадки, все шесть, потом на плацу школьной военной подготовки, а иногда несколько тренировок в закрытом футбольном манеже, а если дождь в марте, то тренировка по баскетболу и большие командные встречи с толпами на открытых трибунах вокруг. Перед тем как пойти туда, я болтался в пустых коридорах, классах — иногда под часами встречался с Полин Коул, что в декабре проделывал ежедневно, но теперь стоял январь. «Вот ты где!» — Она окликала меня с большущей улыбкой, глаза большие, влажные, прекрасно голубые, большие полные губы прикрывают большие белые зубы, очень нежная — я чуть не — «Куда же ты запропастился, эй?» Мне она нравится, жизнь мне тоже нравится, и мне приходилось стоять там, принимая на себя всю мрачную вину души, из другого конца которой вытекала моя жизнь, плача, все равно опустошаясь во тьму — рыдая по всему, что предполагалось — и ничего во мне не осталось поправить неправедное, никакой надежды на надежду, смуть, всю искренность вытеснило мировой толкучкой действительных людей и событий, и вялой водянистой слабостью моей собственной гнусной решимости — завис — мертвый — низкий.

Наследники вскакивают с визгом с колен врачей, а старые и нищие умирают как умирали, и кто склонится над их одрами и утешит.

— Ой, мне пора на тренировку через минуту —

— Эй, а мы с тобой можем увидеться в субботу вечером, когда вы будете против Вустера? — я, конечно, все равно приду, я просто у тебя разрешения спрашиваю, чтобы ты со мной поговорил.

О Уязвленный Вулф! [28] (Им себя считал я, когда позже прочел несколько книжек) — По ночам я закрывал глаза и видел, как кости мои месят грязь моей могилы. Ресницы мои как старая дева в своей самой тщательно скрываемой фальши:

— О, ты идешь на игру? — Я наверняка в самом начато споткнусь, и ты подумаешь, что я бегать не умею.

— Ой, да не волнуйся ты так, я об этом в газетах прочитаю, подумаешь, какая цаца. — Тыкает меня под ребра — щиплет — Я буду следить за тобо-о-ой, эй —

Как вдруг печально переходит к своей девчачьей сути дела:

— Я по тебе скучала.

— Яш тебе скучал.

— Как же так? — да ничего ты не скучал со своей Мэгги Кэссиди!

— Ты ее знаешь?

— Нет.

— Тогда как ты можешь так говорить?

— О, у меня свои шпионы есть. Мне-то какая разница. Ты же знаешь, я в последнее время хожу с Джимми Макгуайром. Ох, он такой славный. Эй, да и тебе бы он понравился. Он бы тебе хорошим другом был. Он мне тебя напоминает. Такой приятный парнишка, твой знакомый, твой друг из Потакетвилля… Елоза? — и на него тоже немножко — похож. У вас у всех глаза одинаковые. Только Джимми — ирландец, как и я.

И я стоял, как драгоценное существо, слушал.

— Так я справлюсь, не беспокойся, уж тебе носки вязать не стану… Эй, а ты слышал, как я пела на репетиции представления «Грима и Пудры»? Знаешь, что я пела?

— Что?

— Помнишь, мы вечером в декабре ходили на коньках кататься, на тот твой пруд возле Дракута, а потом домой шли ночью, холодина такая стояла, и луна, и мороз, и ты меня поцеловал?

— «Сердце и душу»?

— Ее я и буду петь —

Коридоры времени растянулись перед ней, песни, печали, настанет день, и она будет петь у Арти Шоу [29], настанет день, и компашки цветного народа будут собираться у ее микрофона в бальном зале «Страна Роз» и называть ее белой Билли [30]  — соседи по ее трудным певческим денькам станут кинозвездами — Теперь же, в шестнадцать, она пела «Сердце и душу» и крутила романчики со стеснительными сентиментальными мальчишками Лоуэлла, и толкала их, и говорила: «Эй»…

— Я тебя верну, мистер Дулуоз, не то чтобы мне тебя хотелось, но ты приползешь ко мне, эта Мэгги Кэссиди только пытается тебя у меня отнять, чтобы и ей немного досталось, ей хочется, чтобы вокруг сплошные школьные футболисты и легкоатлеты крутились, раз уж она сама до старших классов недотянула, потому что слишком тупая даже для школы-восьмилетки — Эй, Полин Коул здорово сказала, а? — Она оттолкнула меня, потом притянула к себе. — Мы с тобой встречаемся под нашими часами в последний раз. — А часы были большими, как ящик, болтались на школьной стене, какому-то старому выпуску их подарили, когда желтые кирпичи еще были новенькими — под ними состоялась наша самая первая трепещущая встреча — Когда она пела «Душу и сердце» в холодных ночных снегах полей, сердца наши таяли, и мы думали — навсегда — Часы были нашим главным символом.

— Ну что, значит, когда-нибудь увидимся.

— Но не под часами, парень.

Я шел домой один, до тренировки нужно убить еще два часа, вверх по Муди, вслед за всеми остальными, что давно уже дома и уже переоделись, чтобы перекрикиваться на задних дворах; Иддиёт ушел со школьного двора давно со своими учебниками и нетерпеливой и-и-идьёт-ской походочкой («Как оно, паря?») — старые пьянчуги в «Серебряной Звезде» и других салунах по Муди наблюдают за шествием школьников — Теперь уже два — печальная прогулка по трущобам, вверх по склону холма, по мосту к ярким и резким коттеджам Потакетвилля, perdu, perdu. [31] Вдали на