вылазку на места гнева и разрушенья, кои, как мы уже слышали, бушевали над нашими «Пшеничниками»[99]. Люди шли по Риверсайд-стрит ниже Сары-авеню со странными озабоченными видами. Те, что к Роузмонту, — понятно! Роузмонт низок и плосок в речном бассейне, уже половина Роузмонта и его славненьких коттеджиков Санта-Барбары стояли в шести футах бурой воды — Дом Винни Бержерака был плот, они весь первый день провели, он, и Лу, и Норми, и Рита, и Чарли, и Счастливец, старичок-весельчачок, в половодье, играли в плоты и лодки вокруг фасада и задов дома: «Уиии! погляди-к Ма!» — орал Винни: «Чертячий Флот явился в город, скупайте все жучиные кожурки, к нам идет лиловый Тени Макгэтлин, Чемпион» — и наутро в шесть им было приказано покинуть жилой чокнутый дом в предместьях Роузмонта бригадой осапоженной полиции в гребных шлюпках, в дождешляпах и мракодождевиках, в Роузмонте объявили чрезвычайное положение, а еще через день от него и вообще почти ничего не осталось, плевки да потопузырики у моей дамы в будуаре —

Глаза Дики Хэмпшира сверкали от возбуждения. Величественнее мы не видали ничего, когда перешли поле за Текстильным и вылезли на плато с его высокого края над свалкой и рекой в глубоком каньоне шириной в четверть мили до Маленькой Канады, и увидели всю эту ширь громадных гор уродливых зловещих вод, что напирали вокруг Лоуэлла, как зверь-дракон — Мы увидели, как среди потока плывет гигантская амбарная крыша, дергаясь от вибрации рева на том горбе — «У-ух!» Оголодав, неимоверно оголодав от такого возбужденья, мы весь день так и не возвращались домой поесть.

— «Стратегия — поймать такую амбарную крышу и сделать из нее гигантский плот», — сказал Дик, и как же прав он был — Мы кинулись к реке по свалке. Там, ярчайшим утром, где на 200 футов вверх высились огромные дымовые трубы, рыжекирпичные, царя над кирпичной массой Текстильного, столь благородно разместившегося на просторах высот, там были наши зеленые газоносклоны (газоны электростанций аккуратные и серебрянотравые), где мы играли в Царя Горы целые вечности, три года — там была шлаковая тропка к Муди-стрит на мост (где этим восхитительным утром стояли машины, собрались люди, сколько раз мечтал я перепрыгнуть эту изгородь на конце моста и в сумраках мечты ринуться вниз в тенях железных оснований и выпирающей скалы берега, и кустов, и теней, и унылых неясностей Доктора Сакса, что-то неименуемо печальное, и мечтанное, и затоптанное в гражданских войнах разума и памяти — и дальнейшие сценогрезы на соломенных склонах, бан-боч-замусоренных, выходящих на утесик, что обрывался к скалам у самой воды) — Мы словно бы выросли, поскольку эти места и сцены теперь стали больше, чем детской игрой, теперь они омыты чистым днем у белоснежной мороси трагедии.

Трагедия ревела пред нами — весь Лоуэлл, едва дыша, следил от тыщи парапетов, как естественных, так и иных, в долине Лоуэлла. Мамы наши сказали: «Будьте осторожней», — и к полудню они тоже, закутавшись в домохозяйкины пальтишки, позапирали двери и отложили глажку стирки, чтобы пойти и поглазеть на реку, хоть для этого и надо было долго идти по Муди через Текстильный к мосту —

Мы с Дики озирали все это примечательное солнечное утро. Река неслась к нам, кипя от бурого гнева из ручейков долины к северу, на Бульваре машины стояли посмотреть, как река машет деревьями, зажатыми в когтях, — ниже, на Роузмонтском конце свалки, толпа выстроилась перед Нидерландическим разором, наш засранный пляжик в камышах стал теперь дном морским — Я вспомнил всех утонувших пацанов — «Ти connassa tu le petit bonhomme Roger qui etait parent avec les Voyers du store? Il s’a noyer hier dans riviere — a Rosemont — ta Beach que t’appele» — (Знаешь малыша Роже, родственника Ву-айе из лавки? Вчера утонул — в реке — в Роузмонте — на вашем пляже, как ты его называешь.) — Река саму себя Топила — Переваливала через Пороги у Белого моста не своего обычного голубоватого отлива и падала (средь белых барашков снега), но рубилась поверх отливом бурого и голодного селя, которому оставалось лишь соскользнуть фута на два, и он уже оказывался в пенах донного половодья — малыши из Приюта на Потакете у Белого моста стояли внимательными рядами у проволочных оград двора или в Гроте у Креста, нечто громадное и независимое пришло в их жизнь.

Мы с Дики спрыгнули к брызговикам и дряни свалкосклона, вниз к урезу воды, где потоп лишь лизал и сторожко отпрядывал на 90-градусном топлемусорном пляжике — Мы стояли на этом краю этого водного откоса, орлиным взором индейцев выискивая утром на плато крышу курятника, что свалится нам в руки. Она пируэтила, толкаясь вдоль буферного берега, — мы прицепили ее к нашему причалу куском веревки с веревочной петлею на конце (привязанной к автомобильному бамперу, уже десять лет как застрявшему в земле), и второй конец более-менее держался дощатым мостиком с наваленными на него камнями, временно — скача взад-вперед по жестяной крыше, мы обнаружили куриные перья. То был прочный плот, днище из дерева, жесть на палубе — площадью пятьдесят шагов на тридцать, огромный — Он соскользнул с разбухших Порогов неповрежденным. Но мы вовсе не рассчитывали на долгий рейс по Мерримацкому морю — мы думали, что надежно его привязали, в общем, нам хватит, и в какой-то миг веревка оборвалась, Дики заметил и выпрыгнул на свалку — а вот я прогуливался вдоль дальнего, потопного края курятниковой крыши и не слышал (из-за вечности рева реки), что Дики хочет сказать — «Эй. Джек — веревка лопнула — давай назад». Вообше-то я грезливо стоял, озирая этот фомадный и незабываемый чудовищный напор горбатых стрежневод, что Потопили со скоростью 60 миль в час со скальных масс под Мостом Муди, где белые кони теперь тонули в буром и, казалось, собирались у устья валунов во мчащей вибрации воды, чтобы образовать этот Срединный бросок, что как бы срывал потоп к Лоренсу прямо у тебя на глазах — к Лоренсу и к морю — и Рев этого хребта, у него была чешуйчатая завывающая спина морского чудища, Змея, то был незабываемый поток зла и ярости, и Сатаны, во весь опор прущего через мой родной город и скругляющего изгиб Роузмонтской Котловины и Сентралвилльского Змеиного Холма у того синепухленького фигурного замка на луговинном землекоме в раззявленных облаках за ним — Кроме того, я смотрел, не эвакуируют ли свои прочнооснованные жилища люди в скальноутесных многоквартирках Маленькой Канады, что торчали над рекой, раз их лижет голодная губа бурого стремительного рева Реки — За стадионом «Лорие»[100] свалка и свалкохижины на Мало-Канадской Эйкен-стрит и старый зануда ёр с его бильярдной хижиной и проходюлками грязнокнижечных сачковых брось-ка-монетковых дней, что настали позже и сделали мужчин из меня, и Дики, и Винни, и Джи-Джея, и Скотти, и Ело-зы, и Билли Арто, и Иддиёта, и Скунса — Между прочим, я и о Скунсе мог грезить, когда Дики мне орал, о том разе, когда Скунс должен был драться с Дики на парковой тропе, а кто-то вмешался в долгих красных сумерках древних героических событий, и теперь Скунс — звезда бейсбола у нас в команде, но еще и дом его к тому же в Роузмонте, может, уплывает — все в нем утонуло… свалка, половина стадиона «Лорие», трагические банды американских лоуэллцев собирались на берегу напротив посмотреть — в диком солнцевозбужденном дне я смотрел на все это с моей пенистой палубы — выше моей головы наводненье ревело в 200 футах — Солнце было одной обширной белой массой сиянья, подвешенной) в ауробусе небес, как ауриола, аркадный столп это все пронзал, там были откосы небес и слепящие невозможные блистательности, что освещали, целиком все разъяренистые, огромаднейшие зрелища потопа — В вышине, в белизне голубизны я его и увидел, глупенького голубка, pippione[101] итальянского неразлучника — он возвращался домой с Гималаев по другую сторону крыши мира, с травинкой, обвязанной вокруг лапки, крохотным листиком, Монахи Накрышного Монастыря отправили тибетские тайны Царю Анти-Зла, Доктору Саксу, Врагу Змея, Тени Тьмы, Призрачному Подслушивателю у Моего Окна, Зеленолицему Подсматривателю за Маленькими Еврейскими Мальчиками в Патерсоновом Времени Ночи, когда фобус клаггетт меня гонигл бедуань жопу рвет саванную об гигантский провалка-мень Пассаика вейика маниакального безумья слунной снежной сночью тусклых шаров — Молодой и глупый голубок вякает в синеве, кружа над бурой и слякотной рекой вяками писклявой радости, демоньяческая маньяческая птичка меленького райка, прилетела снегом с холмов Эбена принести нам травяную весть — pippione, утомленный странствием, — и вот уже во все глаза кружит над потопом, потом сворачивает на лету в ослепительном дне к чащам затопленного Лоуэлла — чернильная накидка вьется над водами, по коим гребет Доктор Сакс — на луговую грязь края потопа выезжает машина — Доктор Сакс скрывается за притопленными кустами в трямраке — Влага с деревьев в сером каплет, плюмкая в угрюмо-взбученную буро-лаковую поверхность, полную молочника — Голубь спускается, целит трепещущим сердчишком своим прямо в черные объятья Сакса, простертые из лодки в благодарности и молитве. «О Палалаконух! — восклицает он на опустошенном потопе. — О Палалаконух, Берегись!»

«Джек! Джек! — зовет Дики. — Слазь с плота — веревка оторвалась — тебя уносит!»

Я поворачиваюсь и озираю ущерб — быстренько подбегаю к краю и гляжу на бурые бездонные воды 90-градусной свалки и как она отступает от последней зацепки крыла у ног Дики, четырехфутовый прыжок