И вот это трагическое гало, полупозолоченное, полускрытое — ночью, когда умер человек с арбузом, — надо ли рассказывать — (О-Я-Я-Ёй-Ёй) — как он умер, и О’Завернул-си на досках моста, сся смертью, пялясь на мертвые волны, все уже умерли, какой ужас это знать — грех жизни, смерти, он нассал в штаны в своем последнем действии.

Как бы то ни было, то была пагубная ночь, полно саванов. Мы с мамой провожали Бланш домой в дом Тети Клементины. То был противно безотрадный бурый дом, в котором все последние пять, десять, пятнадцать лет умирал Дядя Майк, хуже — по соседству с гаражом катафалков, которые нанимал один гробовщик за углом на похоронной Потакет-стрит, в нем же имелся склад для — гробов —

Хосподи, мне были сны рахитичные и странные об этом сарайном гараже — терпеть не мог ходить к Майку по этой причине, сущий ужас — все эти марихуанно-шишкабобовые сигареты, что он курил от своей астмы, «Ку-Бабы» — Как раз от этого и Пруст так зависал — на своем представлении о собственном величии — Марсель Отсылка Что Надо — старая Абиссинская Кустистая Борода — Дядя Майк бляждует легальный лечебный чаек своими днями мракоособых медитаций — смурнобродит у бурых оконных портьер, грусть — Он был до крайности разумным человеком, помнил целые потоки истории, мог длительно говорить, меланхолично сипя, о красотах поэзии Виктора Гюго (Эмиль же, его брат, вечно превозносил романы Виктора Гюго), Поэт Майк был печальнейшим Дулуозом на свете — что очень грустно. Я бессчетные разы видел, как он плачет: «О топ pauvre Ti Jean si tu sava tout le trouble et tout les larmes epuis les pauvres envoyages de la tete an sein, pour la douleur, la grosse douleur, impossible de cettr vie on on's trouve daume a la mort — pourquoi pourquoi — seulrment pour soufftir comme ton pere Emil, comme ta tante Marie — ни за что, мальчик мой, ни про что, — топ enfant pauvre Ti Jean, sais tu топ ame que tu est destinez d'etre un home de grosses doulers et talent — ca aidra jamais vivre ni mourir, tu va soufftir comme les autres, plus» — (В смысле: «О мой бедный Ти-Жан, если б ты знал только все беды, и все слезы, и все разы, когда голова в грудь бьет, ибо печаль, большая печаль, невозможна эта жизнь, в которой мы понимаем, что обречены на смерть, почему, почему, почему — лишь страдать, как твой папа Эмиль, как твоя тетя Мари, — ни за что дитя мое, бедный Ти-Жан, знаешь ли ты, дорогой мой, что тебе суждено стать человеком большой печали и таланта — это никогда тебе не поможет ни жить, ни умирать, ты будешь страдать, как все прочие, даже больше» —

«Napoleon etait un home grand. Aussie le General Montcalm a Quebec tambien qu’il a perdu. Ton ancestre, l'honorable soldat, Baron Louis Alexandre Lebris de Duluoz, un grand-pere — a marriez l'Indienne, retourna a Bretagne, le pete la, le vieux Baron, a dit, criant a pleine tete, 'Retourne toi a crtte femme — soi un homme honnete et d’honneur.’ Le jeune Baron a retoumez au Canada, a la Rivie're du Loup, il avais gagnez de la terre alongez sur cette fleu — il a eux ces autres enfant avec sa femme. Cette femme la etait une Indienne — on ne sais pas rien d’elle ni de son monde — Toutes les autres parents, mon petit, sont cent pourcent Francais — ta mere, ta belle tite mere Angy, voyons donc s'petite bonfemme de Coeur, — c’etait une L’Abbe tout Francais au moin qu'un oncle avec un nom Anglais, Gleason, Pearson, quelque chose comme ca, il у a longtemp — deux cents ans —»

В смысле: «Наполеон был великий человек. И генерал Монкальм[86] в Квебеке, хоть он и проиграл. Твой предок, честный солдат, барон Луи Александр Лебри де Дулуоз[87], дедушка женился на индеанке, нернулся в Бретань, там отец, старый барон, сказал, заорал во весь голос: «Возвращайся к своей женщине будь честным и порядочным человеком». Молодой барон вернулся в Канаду на Ривьер-дю-Луп (Волчью реку), ему дали земли на берегу этой реки — с помянутой женой у них были и другие дети. Та женщина была индеанка — мы ничего не знаем ни о ней, ни о ее народе — Все остальные родители, малыш мой, на сто процентов французы — твоя мама, твоя хорошенькая мамочка Энжи, бедняжка добродушная, такая сердечная, — она была Л’Аббе, они все французы, кроме одного дяди с английской фамилией, Глисон, Пирсон, что-то эдакое, это давно было — двести лет назад»

И еще: — он всегда заканчивал плачем и стенаньями — ужасные муки духа — «О les pauvres Duluozes meur toutes! — enchainees par le Bon Dieu pour la peine — peut etre l'enfer!» — «Mike! weyons donc!»

В смысле: «О бедные Дулуозы, все умирают! — Господом Богом прикованы к боли — может, даже к преисполнен!» — «Майк! Ну ты даешь!»

Вот я и грю моей маме: «J’ai peur moi allez sur mononcle Mike (Боюсь я ходить к Дяде Майку…)». Не мог же я рассказывать ей о своих кошмарах, как в одном сне тон ночью в нашем старом доме на Больё, когда кто-то умер, там был Дядя Майк и вся его Бурая родня (под Бурой я имею в виду, что все сильнозатемненные в комнате, как в снах бывает) — Но он был ужасен, свиноподобен, жирен, тошнолиц, лыс и зелен. А она догадалась, что я хам от страха касаемо ночных кошмаров. «Le monde il meur, le monde il meur (Раз люди умирают, так умирают), — вот что она мне сказала, — Дядя Майк умирает уже десять лет весь дом и дворы провоняли смертью —»

«Особливо с гробами».

«Ну, особливо с гробами, и ты должен помнить, милый, что все эти много лет Тетя Клементина страдает, стараясь свести концы с концами… Раз твой Дядя болеет и потерял свою бакалейную лавку — помнишь большие бочонки пикулей у него в лавке в Нэшуэ — опилки, мясо — а растить Эдгара, Бланш и Ролана надо, и Виола pauvre tite bonfemme — Ecoute, Jean, ai pas peur de tes parents — tun n’ara plus jamais des parents un bon jour, (…и Виола бедняжка — Послушай, Жан, не бойся своих родителей — в один прекрасный день родителей у тебя не станет)».

И вот однажды вечером из дома на Фиби мы провожали Бланш (которая позже на такой же прогулке уперлась взять с собой мою собаку Красотку: Бланш-де боится темноты, и мелкая моя зверюга, сопровождая Бланш домой, выскочила, и ее переехал Роджер Кэррафел из Потакетвилля, который в тот вечер неким манером ехал на крохошинке «остин», и собаку сбило низким бампером, хотя раньше на Сэлем- стрит у калитки на газон Джо ее переехала обычная машина, но она прокатилась с колесами и даже не поранилась — Мне весть о ее смерти принесли как раз в тот миг моей жизни, когда я лежал в постели, обнаруживая, что у моего инструмента в кончике есть ощущения — и мне проорали через фрамугу: «Ton chien est mort! (У тебя собака погибла!)» — и принесли ее, умирающую, домой — на полу в кухне мы, и Бланш, и Кэррафел со шляпой в руке смотрим, как умирает Красотка, Красотка умирает тем же вечером, когда я открываю для себя секс, еще спрашивают, почему я чокнутый —) — И вот теперь Бланш (это еще до рождения Красотки, на 2 года раньше) хочет, чтобы мы с Ма проводили ее домой, поэтому мы идем, прекрасный мягкий летний вечер в Лоуэлле. Звезды сияют во глубине, — миллионы. Мы пересекаем парком огромные темноты Сары-авеню, а сверху громадные вздохи деревьев; и гибельное мерцанье тьмы на Риверсайд-стрит, и саваны железною забора Текстильного, и на Муди и по Мосту. В летне-тьме, далеко под нами, мягкие белые кони гноепены по валунам несутся в Ночном Свидании с Таиной и Дымками, что Бьются о Скалы, в Серой Анафемской Пустоте, все сыро-ревет-реет… дикое ионийское зрелище, к тому ж пугает — сворачиваем на Потакете и движемся мимо серой многоквартирки и Больницы Св. Иосифа, где моей сестре вырезали аппендицит, и Похоронных бюро темного Цепа там после того как проходишь изгиб пакостно хлипкого Сэлема, что закурвачивается вовнутрь, — появляются громадные особняки, торжественные, сидят на газонах важно, все увешаны знаками — «Р. К. Г. У. С. Т. Н. Дру, Распорядитель Похорон» — с катафалками, кружевными окошками, теплыми густыми интерьерами, отсыревшими шофероподобными гаражами катафалков, кустами вокруг газона, огромными склонами к реке и каналу, что отпадают от черной лужайки в величественную тьму и огни пены и ночи — ха река! Моя мама и Бланш беседуют об астрологии, идя под звездами. Иногда впадают в философию — «Ну какая же совершенно прекрасная ночь стоит, Энжи, а? Ох судьбинушка моя!» — вздыхает — Бланш пыталась покончить с собой с Моста Муди — она рассказала нам посреди сумрачных фортепиано — она играла на фортепиано и рассказывала о своих настроениях, она была у нас дома элегантной гостьей, что папу моего иногда просто бесило, особенно потому, что она нас так хорошо обучала — объясняла «Весенние шорохи» Рахманинова[88] и их играла — красивая блондинка, хорошо сохранилась — старик Замша глаз на нее положил, он жил в том старом белом доме по Риверсайд, напротив железных кольев Текстильного под неохватным деревом 1776 года, и мы всегда говорили о Замше, проходя ночью мимо дома, в котором он жил со своей женой (Печальные Гармонии Лоуэлла Любовной