28
Вскоре после того как мы переехали на Фиби из Сентралвилля и я познакомился с Зэпом Плуффом, я играл в позднесумерках во дворе с послеужинными гулами и хлопаньем сетчатых дверей повсюду — с Саем Ладо и Бертом Дежарданом в их части их собственного детства, которая для меня так древня, что они кажутся невероятно чудовищны и приняли облики понормальнее в вековых плесенях последующих лет — Берта Дежардана невозможно было видеть юным, в двенадцать, его рыдающий дылда старший брат Эл… Я видел, как он плачет «бу-ху» перед целой галерей сидельцев на крылечках, состоявшей из Джина и Джо Плуффа и других посреди солнечного затмения, на которое я отчасти гляжу сквозь свое темножженое стекло со свалки, а отчасти презираю глазеть, раскрыв рот, на это зрелище: Эл Дежардан всхлипывает перед бандой (от какого-то поджопника Эла Робертса, Эл же сидит там же и хихикает, он замечательный был кэтчер и бивец длинных мячей) — а тьма заполняет все бурые окна района на миг пламенным летним днем — Берт Дежардан не менее эксцентрик — в игре — он шел по Мосту Муди-стрит со мной в первое утро, когда я отправился в школу братьев св. Иосифа — перила от нас слева, железные, отделяют нас от 10- футовой пропасти к ревущим пенам валунов в их ужасающей вечности (это и стало белыми огривленными истерическими конями в ночи) — он сказал: «Помню свой первый день в школе, я был коротышка и не мог заглянуть за толстую балку этих перил, ты же вырастешь точно как я, будешь выше ее — и глазом не моргнешь!» Я ему не поверил.
Берт учился в той же школе. Не знаю, что я делал, — доставал пацана, на перемене — я был влюблен в Эрни Мало, то был подлинный любовный роман в одиннадцать — я ходил на цыпочках по его забору с разбитым сердцем через дорогу от школы — однажды ударил его ногой с забора, как будто ангела обидел, у портрета Жерара я потом молился и молился, чтоб Эрни меня полюбил. Жерар на фотоснимке не пошелохнулся. Эрни был очень красивый в моих глазах — тогда я еще не начал различать пола — благородный и прекрасный, как юная монахиня, — однако был он просто маленьким мальчишкой, невообразимо вырос (стал кислым янки с мечтами о мелких редакторствах в Вермонте) — Ко мне мрачно приблизился пацан по кличке Рыбец, когда я отрывал ногу от последней доски Моста Муди, направляясь к Текстильному и прогулке по полям и свалкам домой, — подошел ко мне и говорит: «Вот ты где» — и стукнул меня в лицо, а потом отвалил, пока я ревел. Шатаясь, я побрел домой ошеломленный, слезы ручьем — мимо стен и рыжекирпичных дымовых труб болезненной вечности — к маме — я хотел у нее спросить: почему? зачем он меня ударил? Я поклялся давать Рыбцу сдачи всю жизнь и так никогда и не дал — наконец я его встретил, он разносил рыбу или собирал мусор для городских властей, у меня во дворе, и я даже ухом не повел — а мог бы его стукнуть в серости — серость же нынче забыта — поэтому и причина исчезла — но трагический дух пропал — роса новых погод занимает эти пустые провалы Девятнадцати О Двух Двух, в которых навечно мы — Все это, дабы объяснить Берта Дежардана — и наши игры с Саем Ладо во дворе.
Я кинул кусок черепицы скользом в воздух и нечаянно попал Саю в горло (Граф Кондю! он явился в ночи, хлопая над песчаным откосом, и порезал Саю шею своими жаждущими синими зубами у песчаных лун храпа) (в тот раз, когда я ночевал у Сая с Саем и Старшим Братом Эмилем, когда предки ездили в Канаду на «форде» 29-го года. — луна была полна в ту ночь, когда они уехали) — Сай закричал и потек кровью на кухню моей мамы этой своей раной, свежий лак — мы только переехали пачкает кровью, мама моя уговаривает его перестать плакать, перевязывает его, черепица такая аккуратная и смертоносная, все на меня злятся — говорят, Замковый Холм называется Змеиным Холмом, потому что там тусуется так много ленточных змеек — змеиная черепица — Берт Дежардан сказал: «Нельзя так делать». — Никто не понимал, что это вышло случайно, так зловеще все произошло — как бумага, на которой я Черноворил Дики, зловещая — и та серость забыта, я ж говорю, Сай и Берт были ужасно юны в давным-давнии движущегося Времени, кое так отдаленно, что в первый раз принимает эдакую жесткую позу позиции, смертеподобную, отмечающую прекращение собственной деятельности у меня в памяти и, следовательно, мира — время вот-вот вымрет — да только нынче оно ни разу не может, ибо уже произошло, оно — что вело к дальнейшим уровням — пока время разоблачало ее уродливую старую холодную пасть смерти худшим надеждам — страхам — Берт Дежардан и Сай Ладо, как любое предвидение грезы, нестираемы.
29
И вот я — играю в свой бейсбол на дворе в грязи, рисую камнем круг посредине, вот 3-я, вот для шортстопа, 2-я база, первая, вот для позиций на аутфилде, и подаю мяч маленьким самообращенным щелчком, тяжелый мячеподшипник, бита — здоровенный гвоздь, ххап, низкий мяч между камнем 3-й и ш-с, удар в базу ушел налево, поскольку не прокатился по кругам инфилда — вот летящий влево, плюхается в круг левого поля, он в ауте, я это сыграл и послал такой длинный хоумран, что непостижимо, прежде ромб, что я рисовал на земле, и игра, в которую я играл, были синонимами обычных расстояний и значений мощности в бейсболе, как вдруг я бью этот невероятный хоумран тонким концом гвоздя и загоняю мяч, который был моим чемпионом великой гонки Отвращение на $1.000.000 в своей жизни-зимой-в-спальне, а тут весна, цветочки в центре поля, Димаджио[57] смотрит, как растут мои яблочки, — он проплывает поперек всего мешающего стадиона, или двора, в истинно пригороды мифическою города, засекая мифическое игровое поле, — во двор дома по Фиби-стрит, где мы раньше жили, — потерялся там в кустах — я потерял свой мяч, свое Отвращение, вся лига завершилась (и Скаковой Круг лишился своего Царя), пробит зловещий концесветный хоумран.
Я всегда считал, будто нечто таинственное и окутанное саваном и предзнаменованное было в этом событии, которое положило конец детской игре, — от него мои глаза устали — «Просыпайся, Джек, — выдь навстречу жуткому миру черноты без своих аэропланных баллонов в руке». — За громыхающими яблоками моей земли, и его оградой, что так дрожит, и зима на бледном горизонте осени вся убелена сединами от собственных вестей в большеварежковом комиксе от редакции о запасании угля на зиму (Темы Депрессии, нынче это лари от атомной бомбы в подвалах, наркоманская сеть коммунистов) — огроменный прикол, от которого тошнит у тебя в газетах, — за зимой звезда моя поет, зовет звоном, мне неплохо в отцовском доме. Но рок грянул выстрелом, когда грянул, как и гласило предвестие и как подразумевалось смехом Доктора Сакса, когда он скользит меж грязей, где потерялся мой подшипник, мартовской полуночью, что частично совпадает с ослепительным сверком, безумным от ее окровавленных солнечных пейзажей в комплекте с железной грущеткой в сумерках, называемых туманами, через болотистые топосъемки — Сакс там шагает беззвучно по яблоневой листве в его таинственной грезоныряющей ночи —
Когда сладкою ночью я сгребаю всех моих котят, моего котика, подбираю вверх одеяло, он проскальзывает, делает ровно три оборота, хлоп, мотор работает, готов спать всю ночь, пока Ма не разбудит утром в школу — на дикую овсянку и тост по парующим осенним утрам — ибо туманы, мерцающие ввысь изо рта Джи-Джея, пока он встречает меня в углу: «Хысспади, вот
— Доктор Сакс, не вихри мне саванов — раскрой свое сердце и поговори со мной — в те дни он бывал молчалив, сардоничен, хохотал в высокой тьме.
Теперь я слышу, как он вопит с ложа края — «Змей Восстает по Дюйму в Минуту, дабы изничтожить нас, — а ты сидишь, ты сидишь, ты сидишь. Аиииии, ужасы Востока — никаких не делай причудливых возрезов на стену Тибета, чем мулоухий двоюродный брал Кенгуру — Фрезели! Граумы! Проснись испытанью в своих тростниках — Змей это Грязный Убивец — Змей это Нож в Сейфе — Змей это Ужас — лишь птички хороши — убийственные птицы хороши, убийственные змеи — не хороши».
Маленький бубличек смеется, играет на улице, понятия не имеет — Однако папа же предупреждал
