Потом, чтобы выпендриться, Джефи затопил печку и со словами: «У нас на севере это делается так» – плеснул в огонь слишком много керосина, отбежал в сторону и ждал, как проказливый мальчишка, пока – бумм! – не громыхнул в трубе гулкий взрыв, так что аж домик тряхнуло. Потом он стал спрашивать несчастного жениха: «Ну что, какие ты знаешь хорошие позы для первой брачной ночи?» Бедняга только что отслужил в Бирме и пытался рассказывать про Бирму, но ему не удавалось вставить ни слова. Джефи страшно злился и не на шутку ревновал. Получив приглашение на шикарную свадьбу, он спросил:

– А можно я голый приду?

– Как хочешь, только приходи.

– Так и вижу: чаша с пуншем, леди в летних шляпках, душещипательная органная музыка из проигрывателя, и все утирают глаза платочками, потому что невеста такая красивая! Что ж ты, Рода, поддалась на все эти мелкобуржуазные штучки?

– Ах, не все ли равно, – сказала она, – хочу начать нормальную жизнь. – Жених был богат. Вообще он был неплохой парень, и мне было его жалко – он вынужден был улыбаться и делать вид, что все в порядке.

Когда они ушли, Джефи сказал:

– Больше полугода она с ним не протянет. Рода знаешь какая сумасшедшая, скорее наденет джинсы и пойдет путешествовать, чем будет сидеть в его чикагских апартаментах.

– А ты ее любишь.

– Вот именно, черт, надо мне было самому на ней жениться.

– На сестре, что ли?

– Насрать. Ей нужен настоящий мужик, вроде меня. Ты не знаешь, какая она заводная, ты с ней вместе в лесу не рос. – Да, Рода была хороша, жаль, что она пришла с женихом. Ведь во всей этой круговерти женщин я так никого себе и не нашел, правда, особо не старался, но порой все же бывало одиноко: все разобьются на парочки и развлекаются, как хотят, а ты свернись в своем спальнике и вздыхай: эхе-хе. Все, что мне оставалось – привкус красного на губах да куча дров.

Но потом я нашел в «оленьем парке» что-то вроде мертвой вороны и подумал: «Хорошенькое зрелище для чувствительного человека, а все из-за чего? Все из-за секса». И я снова выбросил секс из головы. Пока солнце светит, и скрывается, и светит снова – мне больше ничего не надо. Буду добр и пребуду в одиночестве, не стану маяться, буду добр и спокоен. «Сострадание – путеводная звезда», как сказал Будда. «Не вступай в пререкания с властями и женщинами. Проси. Будь скромен». Я написал хороший стишок ко всем гостям: «На веках ваших война и шелк… но все святые ушли давно, ушли к тому, другому». Я считал себя эдаким безумным святым. «Рэй, – говорил я себе, – не гонись за выпивкой, женщиной и возбужденной беседой, останься в хижине и радуйся естественным отношениям между предметами, как они есть», – но как же трудно было соблюдать это в бесконечном хороводе девиц не только по выходным, но и по ночам среди недели. Как-то раз даже одна красивая брюнетка согласилась подняться со мной на холм, но только я увлек ее на мой матрасик, мой дневной коврик, как дверь распахнулась и со смехом, приплясывая, ворвались Шон и Джо Махони, нарочно, чтоб подразнить меня… А может, они и вправду поверили в мой аскетический подвиг и явились, точно ангелы, дабы отогнать дьявола в женском обличье. Что им вполне удалось. Порой, напившись на очередной буйной вечеринке, я закрывал глаза, и мне действительно являлись видения священной снежной пустоты; открыв глаза, я видел друзей, сидящих вокруг и ждущих объяснения, и никому мое поведение не казалось странным, среди буддистов это было вполне естественно, им было все равно, собираюсь я что-нибудь объяснять или нет. Вообще всю весну я чувствовал непреодолимое желание закрыть глаза, находясь в компании. Девушек это, наверное, пугало. «Чего это он с закрытыми глазами сидит?»

Малышка Праджна, двухлетняя дочь Шона, подходила и, тыча мне пальчиком в закрытые веки, говорила: «Дядя. Пумс!» Иногда я предпочитал болтовне в гостиной маленькие волшебные прогулки в саду за ручку с Праджной.

Что касается Джефи, то он был мной вполне доволен, если я только не совершал промашек, например, отворачивал фитиль керосиновой лампы так, что она начинала коптить, или плохо затачивал топор. Тут он бывал весьма суров. «Учиться надо! – говорил он. – Черт, терпеть не могу, когда все делается кое-как». Потрясающие ужины умудрялся он извлекать из своей части продуктового шкафчика: смешает разные травы и сушеные корешки, купленные в Чайнатауне, поварит немножко, добавит соевого соуса и выкладывает на свежеотваренный рис – получается невероятно вкусно. Есть полагалось палочками. Сидим под шум деревьев, окна еще открыты, хотя холодает, и хрум-хрум, уписываем самодельные китайские кушанья. Джефи отлично управлялся с палочками и орудовал ими с удовольствием. После я иногда мыл посуду и выходил ненадолго помедитировать на коврике под эвкалиптами, и через окно видел, как Джефи читает при тусклом коричневом свете лампы, ковыряя зубочисткой в зубах. Иногда он выходил на порог и аукал, а я не отвечал и слышал, как он бормочет: «Где ж его черти носят?», и видел, как он вглядывается в ночь, ищет своего бхикку. Как-то ночью я сидел, медитируя, вдруг справа от меня что-то громко треснуло, смотрю – олень вернулся в старый олений парк, роется в сухой листве. Ветер приносил из долины душераздирающий крик мула, переливчатый, как йодль, как труба скорбного ангела, как напоминание людям, переваривающим по домам свой обед, что не все так благополучно, как кажется. А ведь это был всего-навсего любовный призыв. Вот в том-то и дело…

Однажды ночью я медитировал в настолько совершенной неподвижности, что два комара прилетели и сели на обе мои скулы, долго сидели, не кусая, да так и улетели, не укусив.

За несколько дней до проводов мы с Джефи поругались. Мы отвозили в Сан-Франциско его велосипед, чтобы погрузить на стоящий у причала корабль, а потом под моросящим дождичком отправились на скид- роу – дешево постричься в парикмахерском колледже и заглянуть в магазины Армии Спасения и «Доброй воли», поискать всякие там фуфайки, кальсоны и прочее. Мокрые улицы как-то волновали («Напоминает Сиэтл!» – восклицал Джефи), мне нестерпимо захотелось напиться. Я купил пузырь красного портвейна, откупорил, утащил Джефи в аллейку, и мы выпили.

– Не пил бы ты столько, – сказал Джефи, – нам же еще в Беркли, на лекцию и дискуссию в Буддистский центр.

– Ой, да не хочу я никуда, хочу пьянствовать в аллейках.

– Но тебя же люди ждут, в прошлом году я читал им твои стихи.

– Ну и что. Смотри, как туман летит над деревьями, смотри, какое винцо замечательное, разве не хочется петь на ветру?