в цистерну с водой, в другой раз он вышел прогуляться вдоль по хребту и наступил прямо на спящего медведя.

– Ого, а я-то думал, тут дикие места…

– Ты что, это ерунда… А однажды надвигалась гроза, все ближе, ближе, и в последний раз он вызвал меня и сказал, что выходит из эфира, гроза слишком близко, чтобы оставлять включенное радио, и голос пропал, только, смотрю, черные тучи надвинулись на его вершину и молнии пляшут то тут, то там. Но лето пришло, и на пике Заброшенности стало сухо, зацвели цветочки, блейковские барашки, он бродил по скалам, а я на своем Кратерном, в трусах и бутсах, любопытства ради искал гнезда куропаток, лазил везде, пчелы меня кусали… Пик Заброшенности, Рэй – высокая гора, под шесть тысяч футов, Канаду видно, Челанскую возвышенность, Пикетский хребет, такие горы, как Часовой, Ужас, Гнев, Отчаяние (твой хребет называется хребет Голода), а на юг – Бостон-пик, Бакнер-пик, тысячи миль сплошных гор, олени, медведи, кролики, орлы, бурундуки, форель… То, что тебе надо, Рэй.

– Надеюсь. Надеюсь, пчелы меня не съедят.

Потом он засел за книги, я тоже сидел читал, каждый со своей неяркой масляной лампой, тихий домашний вечер, а вокруг шумели деревья, и внизу в долине трубил мул, да так жалобно, прямо сердце разрывалось. «Когда он вот так рыдает, – сказал Джефи, – хочется молиться за всех живых существ». Какое-то время он медитировал, неподвижно сидя на циновке в полном «лотосе», затем сказал: «Ну что ж, пора спать». Но теперь я хотел рассказать ему обо всем, что открылось мне за эту зиму. «Да ну, все слова, слова,» – вздохнул он печально, удивив меня. – Не хочу я слушать все эти словесные описания слов-слов- слов, которыми ты занимался зимой, я, брат, хочу просветления через действие». Надо сказать, что с прошлого года он изменился. Сбрил бородку, придававшую ему такой забавный веселенький вид, лицо стало костистым, каменно-жестким. Кроме того, очень коротко постригся, что придало ему германски-суровый, печальный вид. Какое-то разочарование омрачило его лицо и, очевидно, душу, не хотелось ему моих восторженных излияний, что мол, все в порядке ныне и присно и во веки веков. Внезапно он сказал:

– Скоро, наверно, женюсь, устал я так болтаться.

– А я-то думал, тебе открылся дзенский идеал нищеты и свободы.

– Ой, не знаю, устал я, надоело. Вот съезжу в Японию, и хватит. Может, даже разбогатею, буду работать, зарабатывать, дом куплю большой. – И через минуту: – Хотя разве можно отдаваться в рабство всему этому? Не знаю я, Смит, просто у меня депрессия, и чем ты больше говоришь, тем хуже. Кстати, знаешь, сестра моя в городе.

– Кто?

– Сестра моя, Рода. Мы с ней выросли вместе в орегонских лесах. Хочет выйти за какого-то богатого хрена из Чикаго, полного идиота. А отец со своей сестрой поссорился, с тетей Носс. Тоже, между прочим, сука порядочная.

– Не надо тебе было бриться, с бородкой ты был похож на счастливого маленького мудреца.

– Никакой я больше не мудрец, я устал. – Он был вымотан целым днем тяжелой работы. Вообще встреча несколько опечалила и разочаровала нас обоих. Днем я нашел во дворе под кустом диких роз подходящее место для спальника и на фут устлал его свежей травой. Теперь я пришел сюда с фонарем и бутылкой воды из-под крана; чудесный отдых под вздыхающими деревьями предстоял мне, но вначале надо помедитировать. В отличие от Джефи, медитировать в помещении я разучился, после этой лесной зимы мне надо было слышать шорохи зверей и птиц, чувствовать дыханье холодной земли подо мной, чтобы ощутить кровное родство со всем живым – пустым, бодрствующим и уже спасенным. Я помолился за Джефи: кажется, он менялся к худшему. На рассвете заморосило; ругаясь, я вытащил пончо из-под спальника, укрылся им и снова заснул. В семь часов вышло солнце, бабочки запорхали в розах над моей головой, колибри чуть не спикировал прямо на меня, свистнул и весело упорхнул. Но я ошибся: Джефи не изменился. Настало одно из лучших утр в нашей жизни. Стоя на пороге, лупил он по большой сковородке и распевал: «Буддам саранам гоччами… Дхаммам саранам гоччами… Сангхам саранам гоччами», и выкликал: «Подъем, дружище, блины готовы! Скорей за стол! Бум-бум-бум!» – и оранжевое солнце било сквозь ветви сосен, и все опять было хорошо, наверное, ночью Джефи подумал и решил, что я прав, и надо прорубаться к старой доброй Дхарме.

Джефи напек отличных гречневых блинов, к блинам у нас был сироп и немного масла. Я спросил, что означает его песнь «гоччами».

– Это распевают перед едой в японских буддистских монастырях. Значит: «Буддам саранам гоччами» – нахожу прибежище в Будде; «сангхам» – нахожу прибежище в церкви, и «дхаммам» – в Дхарме, в истине. Завтра приготовим на завтрак «сламгальон» – «кутерьму всмятку», это знаешь чего? Яичница с картошкой, вот и все.

– Пища лесорубов?

– Забудь это слово – «лесорубы», это по-вашему, по-восточному, а по-нашему – логгеры. Давай доедай блины, пошли вниз, покажу тебе, как обращаться с двусторонним топором. – Он вынул топор, наточил его и показал мне, как это делается. – И никогда не коли прямо на земле, попадешь на камень и затупишь, всегда надо подкладывать бревно.

Возвращаясь из уборной и желая удивить Джефи дзенской штучкой, я забросил в окно рулон туалетной бумаги – и с самурайским воинственным кличем выскочил он на подоконник в трусах и бутсах, с кинжалом в руке, да как прыгнет на пятнадцать футов вниз, в заваленный бревнами двор! С ума сойти. В прекрасном настроении спустились мы с холма. Все распиленные бревна были более или менее треснуты; вставляешь в трещину тяжелый железный клин, потом заносишь над головой пятифунтовую кувалду, чуть отступив, чтоб не попасть себе по ногам, хрясь со всей силы по клину – и бревно пополам. Потом ставишь по половинке на опорное бревно, и тут уже в ход идет двусторонний топор, длинный, красивый, острый, как бритва, крак! – и четвертинки. Потом четвертинки раскалываешь на осьмушки. Джефи показал мне, как орудовать кувалдой и топором, не вкладывая лишней силы, но когда он сам озверел, то стал лупить напропалую, испуская свой знаменитый рык и ругательства. Скоро я наловчился и фигачил вовсю, как будто всю жизнь только этим и занимался.

Кристина вышла посмотреть, как у нас дела, и крикнула:

– У меня для вас вкусный обед.

– О'кей. – Джефи и Кристина были как брат и сестра.

Мы накололи кучу дров. Совершенно особое ощущение – махать тяжелой кувалдой, всем своим весом обрушиваясь на клин, и чувствовать, как бревно подается, если не с первого, то уж со второго раза точно.