– Это очень плохо. Как же вы сами без нее?

Его лицо осталось совершенно бесстрастным. Затем он взглянул на мои часы.

– Превосходные, – сказал он. – Тут минут пятнадцать назад толкался иван. Он искал хорошие часы. За десять процентов я мог бы найти и привести его к вам.

Я задумался: кто знает, как долго мне придется дрогнуть на холоде, пока я не продам их?

– Пять, – услышал я свой голос. – Но если он купит.

Мужчина согласно кивнул и, налегая на костыли; исчез в направлении Кроллоперахаус. Минут через десять он вернулся, тяжело дыша, в сопровождении не одного, а двоих русских солдат, которые после множества убедительных доводов купили «Микки-Маус» и золотой «Патек» за тысячу семьсот долларов.

Когда иваны ушли, я отсчитал девять сальных банкнот от пачки денег, полученных от них, и вручил одноногому.

– Может, теперь вам не придется продавав вашу ногу.

– Может быть, – ответил он, презрительно фыркнув, и несколько минут спустя продал свой протез за пять блоков сигарет «Уинстон».

В тот день мне больше не везло, и, надев на руку двое оставшихся часов, я решил возвратиться домой. Но, проходя мимо похожего на призрак Рейхстага с окнами, заложенными кирпичами, и скелетоподобным остовом купола, я передумал. А причиной тому послужил один из разухабистых рисунков, намалеванных на стене, сопровожденный надписью: «То, что делают немецкие женщины, заставляет немца рыдать, а американца – ходить в кальсонах».

Поезд на Целендорф со станции в американском секторе Берлина быстро доставил меня на Кронпринценалле, к находившемуся в километре от военного штаба США американскому бару «Джонни», где работала Кирстен.

К этому времени уже стемнело, и я отыскал бар по сияющим огнями запотевшим окнам и нескольким джипам напротив него. Надпись над довольно обшарпанной дверью гласила, что вход открыт только для военнослужащих трех высших чинов. Перед дверью топтался пожилой мужчина, сутулая фигура которого напоминала эскимосскую хижину иглу, – один из тысячи горожан – собирателей мусора, зарабатывающих на жизнь, подбирая окурки сигарет. Как и проститутки, каждый собиратель мусора имел свой собственный район с вожделенными тротуарами перед американскими барами и клубами, где в удачный день случалось насобирать до ста окурков; табака хватало на то, чтобы сделать десять – пятнадцать сигарет и продать их за пять долларов.

– Эй, дядя! – обратился я к нему. – Хочешь заработать четыре штуки «Уинстона»? – Я достал пачку, купленную у Рейхстага, и положил четыре сигареты на ладонь. Слезившиеся глаза мужчины нетерпеливо метнулись от сигарет к моему лицу.

– Что за работа?

– Две сейчас и две после того, как ты предупредишь меня, когда отсюда выйдет вот эта дама. – Я дал ему фотографию Кирстен, хранившуюся в моем бумажнике.

– Очень привлекательная, – сказал он с вожделением.

– Это не имеет значения. – Я указал пальцем на непристойного вида кафе вверх по Кронпринценалле, неподалеку от военного штаба США. – Видишь это кафе? – Он кивнул. – Я буду ждать там.

Мусорщик отсалютовал мне, быстро пряча в карман брюк фотографию и сигареты, и хотел было вернуться к прерванному мною занятию – изучению вымощенного плитами тротуара, – но я удержал его за неряшливый шейный платок, намотанный на короткой шее.

– Не забудь, – сказал я, туже стискивая платок. – И не вздумай мошенничать. Я, в случае чего, тебя из- под земли достану, если «забудешь» предупредить меня. Ты понял?

Старик, казалось, почувствовал мое беспокойство и гнусно осклабился:

– Это она, должно быть, давно забыла тебя, но можешь быть уверен: я не забуду.

Его лицо, походившее на дверь гаража со множеством блестящих масляных пятен, побагровело, когда я еще крепче сжал пальцы.

– Я посмотрю, как ты не забудешь, – сказал я и наконец отпустил мусорщика, чувствуя себя немного виноватым за столь грубое обращение с ним. Я дал ему еще одну сигарету в счет компенсации нанесенного мною морального ущерба и, не обращая внимания на его неуемные восторги моим на редкость добрым характером, пошел вверх по улице в направлении обшарпанного кафе.

Сидя в одиночестве, я потягивал низкосортный бренди, покуривал сигареты и прислушивался к голосам вокруг меня. Время тянулось медленно, казалось, что прошла вечность, но не минуло и двух часов, как появился отвратительный мусорщик с торжествующей ухмылкой.

– Эта дама, сэр, – сказал он, торопливо указывая в сторону железнодорожной станции, – она пошла туда. – Он подождал, когда я расплачусь причитающимися ему за труды сигаретами, и добавил: – Со своим дружком. Полагаю, капитаном. Во всяком случае, кто бы он ни был, это красивый молодой парень.

Я не стал дожидаться, когда он закончит свою речь, и последовал в указанном направлении.

Вскоре я заметил Кирстен в обнимку с американским офицером. Я следовал в некотором отдалении, но полная луна помогала мне видеть, как они неторопливо брели по улице, затем подошли к разрушенному бомбой жилому дому, напоминающему слоеное пирожное: шесть его этажей обрушились один на другой и скрылись среди развалин. Стоит ли идти за ними, спрашивал я себя, нужно ли мне видеть все до конца?

Желчь подступила к горлу, и, пересилив себя, я решил остаться и рассеять наконец сомнение, камнем лежавшее на сердце.

Прежде чем увидеть их, я услышал разговор, походивший на жужжание пчел. Они говорили по- английски быстрее, чем я мог перевести, но она, кажется, объясняла, что не может опаздывать домой две ночи подряд. В это время на луну наползло облако, и вокруг стемнело. Я переместился за огромную груду щебня, откуда парочку было лучше видно. Лунный свет вновь проник через голые стропила крыши. Какое-то мгновение они являли собой саму невинность, стоя друг возле друга и не произнося ни слова, а потом она опустилась перед ним на колени, а он положил руки ей на голову – ни дать ни взять святое благословение. Я не сразу понял, почему голова Кирстен вздрагивает на плечах, но когда ее спутник сладострастно застонал, у меня точно пелена упала с глаз, и тотчас охватило чувство опустошенности.

Я незаметно ускользнул со своего наблюдательного пункта и напился до отупения.

Ночь я провел на кушетке. Кирстен, уже крепко спавшая в кровати к тому времени, когда я дотащился до дому, ошибочно отнесла мое уединение на счет исходившего от меня жутчайшего перегара. Я притворялся спящим до тех пор, пока они не ушла из дому, хотя мне и не удалось избежать ее прощального поцелуя в лоб. Она насвистывала, спускаясь по лестнице и выходя на улицу. Я встал и глядел из окна ей вслед, пока она шла вверх по Фазененштрассе в сторону зоопарка, к станции, откуда поезда отправлялись на Целендорф.

Потеряв Кирстен из виду, я попытался кое-как привести себя в порядок, чтобы достойно встретить наступающий день. Моя голова тряслась, как у взбешенного добермана, но после обтирания намоченным в ледяной воде полотенцем, двух чашек подаренного капитаном кофе и сигареты я почувствовал себя более или менее сносно. Однако меня захлестнули воспоминания о том, каким образом Кирстен доставляла удовольствие американскому капитану, я строил самые невероятные планы мести, додумался уже до той крайности, которая постигла моего попутчика – солдата Красной Армии, и так распалился, что, не задумываясь, ответил на внезапный стук в дверь.

Русский, стоящий за дверью, был коренастым, но мне он показался выше самого рослого солдата Красной Армии: на серебряных погонах его шинели со светло-голубыми просветами золотились три звездочки, указывая, что передо мной полковник МВД – советской секретной политической полиции.

– Господин Гюнтер? – вежливо спросил он.

Я угрюмо кивнул; досадуя на свою неосторожность и судорожно соображая, куда я положил пистолет убитого ивана и смогу ли выпутаться из этой истории. А может, за дверью ждет караул, чтобы арестовать меня?

Офицер снял фуражку, лихо щелкнул каблуками, словно пруссак, и, набрав в легкие воздух, браво представился:

– Полковник Порошин, к вашим услугам. Можно войти? – Он не стал ждать ответа: эти люди вообще не привыкли ждать.