Оскар снова посмотрел на маленькую девочку в красном пальтишке. Повернувшись, она уставилась на сползающий сапог. Разрыв между ней и последним рядом колонны сразу же увеличился. И снова эсэсовский охранник отеческим жестом подтянул ее и легко подтолкнул в спину. Герр Шиндлер не мог понять, почему он так и не пустил в ход приклад винтовки, ибо на другом конце улицы никто о милосердии и не думал.

Наконец Шиндлер сполз с седла и, сделав несколько шагов, опустился на колени, обнимая ствол сосны. Он с трудом подавил желание избавиться от съеденного им прекрасного завтрака, ибо его бедное тело, как он догадывался, никак не могло осознать весь тот ужас, свидетелем которого он стал на Кракузе.

Они были полностью лишены стыда перед тем, что творили, эти мужчины, рожденные от женщины и писавшие письма своим домашним (о чем, интересно, в них шла речь?) - но это было еще не самое худшее из того, что предстало его глазам. Он знал и видел, что такие понятия как стыд им совершенно чужды, потому что охранник, замыкавший колонну, не испытывал ровно ни какой необходимости уберечь девочку в красном от лицезрения этих сцен. И хуже всего, такое поведение было им предписано свыше, имело официальную санкцию. И никто больше не мог найти спасения ни в размышления о высокой немецкой культуре, ни в убежденности, что приказы, отдаваемые вождями нации, облекают их неизвестностью, освобождают от необходимости покинуть свои ухоженные садики, оторваться от окон своих кабинетов и, выйдя из них, стать хотя бы свидетелями всего происходящего на мостовых. Сцены на Кракузе, представшие глазам Оскара, убедили его, что политика его правительства не может быть объяснена случайными временными ошибками и искажениями. Оскар не сомневался, что люди СС добросовестно выполняли приказы своего начальства, в противном случае их коллега, замыкавший колонну, не позволил бы девочке увидеть все это.

Позже, днем, приняв хорошую дозу бренди, Оскар стал яснее представлять себе положение дел. Существование таких очевидцев, как девочка в красном, допускалось лишь потому, что они не сомневались - все свидетели исчезнут без следа.

На углу Плаца Згоды[3] стояла Apotheke Тадеуша Панкевича. Обстановка ее была выдержана в старом стиле, фарфоровые амфоры с написанными на них латынью названиями древних снадобий и несколько сотен изящных полированных ящичков давали обитателям Подгоже представление о сложности фармакопеи. Магистру Панкевичу было позволено остаться в своей квартире над аптекой – с разрешения властей и по просьбе врачей клиники гетто. Он был единственным поляком, которому было разрешено пребывание в стенах гетто. Это был тихий, спокойный человек сорока с лишним лет, и весь круг его интересов ограничивался сугубо интеллектуальными проблемами. Постоянными гостями Панкевича были польский импрессионист Абрам Нейман, композитор Мордка Гебиртиг, философствующий Лерн Стейнберг, ученый и мыслитель доктор Раппопорт – неизменно посещали дом Панкевича. Дом служил также связующим звеном, почтовым ящиком для информации и посланий, которыми обменивались Еврейская боевая организация (ЕБО) и Польская Народная Армия. Молодой Долек Лебескинд, а также Шимон и Густа Дрангеры, организаторы краковского отделения ЕБО, временами звонили сюда, но случалось это редко, от случая к случаю. Важно было не вовлекать Тадеуша в их дела, что – не в пример полицейским юденрата, сотрудничавшим с ними – вызывало у него яростные и недвусмысленные возражения.

В те первые дни июня площадь перед аптекой Панкевича превратилась в сортировочный двор. «Место скорби» - так потом Панкевич неизменно называл эту площадь. Как бы люди ни старались забиться в середину, их в конце концов вытаскивали и, рассортировав по ранжиру, приказывали оставить багаж на месте: «Нет, нет, вам его потом пришлют!» У слепой стены вдоль западной площади тех, кто пытался сопротивляться или у кого находили в карманах поддельные арийские документы, расстреливали без всяких объяснении или оправданий перед людьми, сгрудившимися в центре. Оглушительный грохот выстрелов обрывал разговоры и клал конец надеждам. И все же, несмотря на стоны и плач родственников жертв, остальные - потрясенные или отчаянно занятые мыслью, как бы остаться в живых - казалось, не обращали особого внимания на горы трупов. Как только команда грузчиков из евреев погрузила мертвецов на подъехавшие грузовики, оставшиеся на площади сразу же завели разговоры о том, что их ждет в будущем. И Панкевич слышал слова, которые весь день раздавались из уст эсэсовцев: «Заверяю вас, мадам, что евреев отправят работать. Неужели вы считаете, что мы хотим вас уничтожить?» И на лицах женщин ясно читалось отчаянное желание верить в эти слова. А эсэсовцы, не занятые расстрелами у стены, прохаживались в толпе, советуя людям, как крепить ярлычки на чемоданы.

Стоя наверху, в парке Беднарского, Оскар Шиндлер не видел, что происходило на площади. Но и Панкевич, который находился рядом с ней, как и Шиндлер на вершине холма, никогда раньше не был свидетелем такой бесстрастной жестокости, наполнявшей его ужасом. Как и Оскар, он испытывал рвотные спазмы, в ушах его стоял гул, словно он получил удар по голове. Он был настолько потрясен смешением звуков и атмосферой дикой расправы, что так и не узнал - среди убитых на площади были его друзья: Гебиртиг, автор знаменитой песни «Горит наш городок, горит» и добрый мягкий художник Нейман. Задыхаясь, врачи спешили в аптеку, которая была в двух кварталах от больницы. Им были нужны бинты, побольше бинтов - они подбирали раненых прямо с улиц. Одному из врачей понадобилось рвотное. Ибо в толпе несколько десятков человек корчились в судорогах или были в бессознательном состоянии, проглотив цианид. Панкевич видел, как инженер, один из его знакомых, сунул капсулу в рот, когда жена отвернулась от него.

Молодой доктор Идек Шиндель, работавший в больнице гетто на углу Вегерской, услышал от женщины, которая, доставленная в больницу, билась в истерическом припадке, что забирают детей. Она сама видела, как малышей вели по Кракузе и среди них была Геня. Этим утром Шиндель оставил девочку на попечение соседей - он был ее опекуном в гетто; родители по-прежнему скрывались где-то в сельской местности, надеясь проскользнуть обратно в гетто, пребывание в котором до сегодняшнего дня несло в себе меньше опасности. Этим утром Геня, которая всегда вела себя как самостоятельная личность, вышла из дома вместе с женщиной, собиравшейся отвести ее туда, где она жила с дядей. Там ее и задержали. Именно ее, растерянную фигурку девочки без матери, спешащую за колонной по Кракузе, и заметил Оскар Шиндлер сверху из парка.

Сбросив халат и хирургическую маску, доктор Шиндель выскочил на площадь и сразу же увидел ее: сохраняя полное спокойствие в окружении охранников, она сидела на траве. Доктор Шиндель знал, насколько обманчиво ее показное спокойствие, потому что ему не раз приходилось отгонять от нее ночные кошмары.

Он двинулся по периметру площади, и она увидела его. «Не зови меня, - хотел сказать он ей. - Я сам все сделаю». Он не хотел привлекать к себе внимания, потому что это могло плохо кончиться для них обоих. Но у него исчезли основания для беспокойства, когда он увидел, как она молчаливо и отрешенно, с непонимающим видом смотрит на него. Он остановился, пораженный жалостью и восхищенный ее хитростью. В свои три года она прекрасно понимала, что не может себе позволить сразу же кинуться к дяде. Она понимала, что стоит только СС увидеть дядю Идека, спасения для них не будет.

Он попытался составить в уме небольшую речь, с которой собирался обратиться к рослому обершарфюреру, стоящему около стены экзекуций. Не стоит обращаться к кому-то ниже рангом, да и говорить надо без особой униженности. Посмотрев снова на ребенка, он увидел, как в глазах у нее мелькнула тень подозрительности, а затем, с удивительным для постороннего наблюдателя спокойствием, она прошла между двух стоящих рядом с ней эсэсовцев и оказалась вне пределов оцепления. Она двигалась с такой болезненной медлительностью, что даже потом, много времени спустя, закрывая глаза, он видел ее крохотную фигурку среди леса блестящих эсэсовских сапог. Никто на площади не обратил на нее внимания. Продолжая невозмутимо играть свою роль, она двинулась к углу, на котором стояла аптека Панкевича и завернув за него, скрылась из виду. Доктор Шиндель подавил желание зааплодировать ей. Но хотя эта сцена заслуживала внимания аудитории, она могла оказаться губительной для исполнительницы.

Он чувствовал, что не может кинуться прямо за ней, ибо это испортит весь ее замысел. Подавляя свои естественные порывы, он убеждал себя, что инстинкт, который вывел ее с площади невредимой, приведет ее в безопасное место. Он вернулся в больницу, приняв мучительно решение предоставить девочку на какое-то время самой себе.

Геня вернулась в ту спальню, выходящую на Кракузу, которую делила со своим дядей. Улица