Здесь, оставив шаха в величайшем несчастье, поэт с тем отрешенным пессимизмом, который был типичен для трудов поздних персидских поэтов, подобных Омару Хайяму, размышляет над жестокостью судьбы:
На мельнице шах, от погони укрыт, На клоке травы пожелтевшей сидит... Обычай твой, мир вероломный, таков— Свергать вознесенного до облаков. Владыка, чей небо носило престол, Порою счастливой, что ж ныне обрел? Лишь мельницу эту. Удел небогат! Не мед нам подносится в чаше, но яд. Что сердце привязывать к дому скорбей! Быть может, минует лишь несколько дней, И грянет кимвал, в путь! — услышишь ты зов. Престол под доскою могильной готов... Ни крохи во рту, очи, полные слез — Так маялся, солнце покуда зажглось. Вот дверь открывается, мельник идет, Он сена охапку, согнувшись, несет. Хосровом он звался, из низких, притом Ни славой, ни честью богат, ни умом. От мельницы хлеба искал своего, Иного на свете не знал ничего. Вдруг видит: муж, статностью тополю брат, Сидит на земле, видно, грустью объят. Венец его царский льет света лучи, И блещет одежда из чинской парчи. Оленя глаза, грудь могучего льва — Любуясь им, взоры насытишь едва. Блестят его кафши, все в золоте сплошь, Без лалов вершка в рукавах не найдешь. Хосров на него, изумленный, глядит Да имя Творца в изумленье твердит. «О царь солнцеликий,— промолвил ему,— На мельнице сей очутился к чему? Рожден обитать на сей мельнице ты ль? Здесь только пшеница да сено, да пыль. Ты кто, столь могучий и светлый челом? Такого не знают и в небе самом». «Один из иранцев я,— царь отвечал,— От войска туранского нынче бежал». Тут вымолвил мельник: «Томлюсь от стыда. Как быть! Неразлучна со мною нужда. Коль с кешком мой хлеб пригодится тебе, Да бедный порей, что растет при ручье,— Вели, принесу я, вот весь мой припас. Удел неимущих — лить слезы из глаз». Три дня уж, покуда гремела война, Не ведал владыка ни пищи, ни сна. «Неси, что имеешь,— ответ был словам,— Да вспомни: с едой подобает барсам». Разостлан лоскут пред владыкой царей, Хлеб с кешком тут мельник несет и порей. Теперь лишь в барсаме нуждается шах. Спешит на дорогу, туда, где бажгах, И слышит уже о барсаме слова От мельника староста, Зарка глава. Магуй между тем во все стороны слал Своих соглядатаев, шаха искал. «Почтенный! — у мельника старший спросил. В барсаме нужду отчего ощутил?» «На мельнице,— мельник в ответ говорит,— На сене воинственный некто сидит. Он схож с кипарисом осанкой своей, А ликом небесного солнца светлей. Глаза, что нарциссы, бровь каждая — лук, Вздыхает, душой изнывая от мук. Я старую скатерть пред ним разостлал, Хлеб с кешком — припас мой убогий собрал, Но хочет с барсамом он баж произнесть. Муж — диво, очей от него не отвесть!»[50] Староста Зарка тут же послал мельника к Магую, который приказал бедняку вернуться на свою мельницу и убить шаха, пригрозив казнью, если тот ослушается, и добавив, чтобы тот остерегался запачкать кровью венец, царские серьги, мантию и печать. Волей-неволей мельник исполнил, что было приказано: он заколол шаха кинжалом. Вскоре явились подручные Магуя и, сорвав с тела знаки царской власти, бросили его в реку.
В заключение истории поэт добавляет, что христианские монахи из соседнего монастыря увидели в реке нагое тело и вытащили его из воды. Они выстроили для него в саду башню молчания. Они осушили рану от кинжала и покрыли тело мазями и смолами, камфарой и мускусом: затем они одели тело в желтую парчу, возложили его на муслин и покрыли голубыми покровами. Наконец, священник умастил место упокоения шаха вином, мускусом, камфарой и розовой водой.
Магуй, разумеется, пришел в ярость, заявив, что христиане никогда не были друзьями Ирана и что всех, принимавших участие в погребальном обряде, следует убить. Однако сам он вскоре плохо кончил. Подобно Макбету, он раскаялся в своей измене:
Муж знанья царем не признает меня, Печать мою войско отринет, кляня. К чему было царскую кровь проливать! От дум обливался я кровью всю ночь — Творцу лишь известно, как было невмочь!
