Желая услышать продолжение рассказа и глядя ей прямо в глаза, Джин спросил:

— Когда ты в первый раз увидела её?

— Кого?

— Элис.

— Самый первый? В Делано-Парке, глядя, как мой отец готовит поле к игре Малой лиги. Она играла в сторонке с матерью. У неё был резкий смех, не так ли?

Джин медленно кивнул головой и сказал:

— Да, был.

— Я даже помню, что на ней было надето. Широкие брюки, розовая майка, розовая шляпа от солнца с обвисшими полями и белые сандалии из искусственной кожи.

— Сколько ей было?

— Лет восемь-девять, наверное.

— А первый раз ты заговорила с ней… Другая Элис громко вздохнула:

— Я же уже рассказала тебе.

— Тихо.

— К чёрту. Сам ты тихо. Давай поговорим о Крисе Лонге. Может, он где-то рядом, ищет меня, хочет убить, а ты записываешь мою чёртову биографию. Какой же ты тупой полицейский!

— Бывший полицейский.

— Тупой бывший полицейский, — повторила Элис и улыбнулась.

Джин смотрел ей прямо в глаза, пока она не мигнула, и неожиданно сам перенесся мыслями в недавнее прошлое. Он вспомнил, как, пытаясь найти Мелани Новак, он первый раз, испытывая любопытство и уважение, пришёл на встречу «Анонимных алкоголиков» в Голливуде. Она проходила в маленьком подвальчике церкви на углу Юкки и Гувера. Основным рассказчиком в тот вечер был тощий татуированный моряк из Глендейла, с квадратной головой и большим родимым пятном на шее, который сравнивал свою жизнь с трёхуровневой игрой.

Он говорил: «Все здесь присутствующие находятся на нижнем уровне, мы двигаем кусочки и считаем это большим делом, мы всё понимаем просто: жена, дети, работа, всё это часть придуманного нами самими грандиозного плана. И знаете что? Это совершенно не значит, что всё — фигня, потому что Бог на третьем уровне смотрит на нас и смеётся. Видите, ни один из нас не пьёт, — это чудо, — значит, Он предпринял правильные шаги, и всё, что нам теперь остаётся, это благодарить Его и радоваться. Знаете, что я говорю каждое утро, как только просыпаюсь? Я говорю: „Интересно, что произойдет сегодня?“ Всегда ищите что-то, друзья мои».

Тут Джин снова подумал о Крисе Лонге. Его имя дважды всплывало в папке, посвященной делу Бобби Фуллера, оба раза в связи с Мелани Новак. Там ничего не говорилось об отце Лонга, о самоубийстве или о дяде — фашисте. Тайная часть жизни его семьи, так же как и незаметная жизнь полицейского стукача, была собрана в другой папке. Той, которую позже детективы найдут в его печальной, тускло освещенной квартире.

— Его мать работала библиотекарем, — донёсся с кухни голос Элис, которая пошла взять пива из холодильника. — Или говорила, что работает в библиотеке. Не знаю. Но Крис постоянно читал книги. Он был чертовски симпатичным. В школе он получил первое место в штате за сочинение о своем отце. Он назвал его «Смерть науки». По-моему, классное название. — Другая Элис вернулась с кухни, позёвывая и прижав к щеке банку «Coors», обошла столик и подошла к книжному шкафу. Она внимательно посмотрела на фотографии в рамках, и лицо её озарила мягкая, но не совсем искренняя улыбка. На одной из них Элис Ларсон стояла на берегу океана, закрыв глаза, и ветер трепал её волосы. — Господи, как же она хороша в купальнике!

Джин встал с дивана и встал позади Другой Элис, молча глядя на картинку. А потом тихо сказал:

— Спроси меня, что я больше всего любил в Элис. Другая Элис медленно обернулась, на её лице застыло выражение спокойствия и собранности: — Что?

— Спроси меня.

— Что ты больше всего любил… в Элис?

— Не то, о чём ты подумала, — ответил Джин. — Не её живость, не её ум или душевные качества и огромную доброту. Я любил её больше всего не поэтому. Больше всего я любил в ней то, что не мог увидеть, ту тайну, что исчезла из моей жизни с её смертью.

— А если бы ты знал всё? — спросила Элис. — Что тогда?

— Она бы больше не была Элис. Она была бы просто…

— Обыкновенной. Как я.

Другая Элис сказала Джину, что хочет принять душ. Она сказала, что для неё очень важно быть чистой и если ей не удается помыться хотя бы раз в сутки, она чувствует себя вывалявшейся в грязи. Когда она была хиппи, всё было по-другому. В пустыне, с Чарли, песок и грязь забивались в каждую складку, а она, словно дикое животное, неделями обходилась без ванны.

— Я ненавижу себя прежнюю, — сказала она, идя за Джином, который включил верхний свет и показал ей, где ванная. — Но я больше не такая.

Джин на секунду замешкался, удивлённый твердостью, звучавшей в её голосе. И, отвернувшись, сказал:

— Пойду поищу что-нибудь чистое.

— Отлично, — ответила Другая Элис. И, глядя на Джина, идущего по коридору, спросила вдогонку: — В твоём доме не было женщины с тех пор, как она умерла, так?

Джин обернулся, но не был удивлён или огорчён:

— Нет, не было.

Прежде чем залезть в ванну, она проверила, сняла ли серьги, и стянула через голову свитер, обнажив тонкую талию и большие груди. Джин отвернулся, и она сказала:

— Что-то говорит мне, что я не должна быть здесь. Направляясь в спальню, Джин сказал, что в её словах есть смысл.

— Но иногда важно быть там, где тебя не должно быть.

В верхнем ящике шкафа Элис Джин нашёл новые помятые брюки цвета хаки и небесно-голубую майку с нарисованной на спине парочкой улыбающихся дельфинов, выпрыгивающих из зелёной морской воды. Он сложил найденную одежду около двери в ванную и моргнул, потому что прикосновение и сам запах одежды Элис навеяли на него мрачные воспоминания, обычно переходившие в злость и даже в ярость, которая казалась безграничной.

«О Элис! Вернись в мои объятья! — хотелось ему закричать, вспомнив миг нежности, миг, который никогда больше не повторится. — Почему тебя нет рядом?»

Джин сидел в гостиной, верхний свет не горел, и в полумраке он чувствовал себя одиноким. Он знал, что есть время передумать и не идти до конца, а выставить её, как только она помоется. Что она сказала, когда они сидели во дворике и курили, а соседская кошка ходила вокруг стульев и точила о них коготки? Она сказала, что в школе мечтала о том, чтобы каждый парень в её классе хотел бы трахнуть её.

— Мне хотелось быть похожей на твою Элис, — сказала она. — Хотелось, чтобы люди поворачивали головы и жадно провожали меня взглядом. Я хотела, чтобы меня замечали, ходили за мной, выслеживали. Мне хотелось быть желанной.

Она сказала, что все девушки Мэнсона хотели того же: Сьюзен, Пискля, Патриция, Цыганка, даже Лесли, которая была самой красивой. И именно восхищение и чувственность Чарли открывала их сердца, поддерживала их измученные души и делала их орудиями в его руках.

— Мы чувствовали, что наши жизни бессмысленны без его любви и защиты. С ним мы радовались.

— Чему? Сексу?

— Всему. Тому, что живы.

— Ты имеешь в виду, всё, что вы делали, было правильно?

— Ты не понял, Джин.

— Пытаюсь.

— Мы были просто девчонками с израненными душами. Чарли возвращал нам уверенность в самих