ветерок подул в лицо, он закрыл глаза и прислушался к своему дыханию в темноте. Тут его мысли словно бы отделились от него, он как будто стал посторонним в своём собственном сне. С удивлением и даже с изумлением он видел отрывки из своей жизни, прошлой и нынешней, и ему казалось, что они смешались и превратились в одно целое, словно корни деревьев, сплетённые под землёй.

Сначала он думал об Элис, о том, как она умирала в развороченном самолёте, потом он подумал, что виновен в том, что остался жить, и ему страстно захотелось забыть её лицо, стереть его из памяти, чтобы хоть как-то совладать с яростью и постоянной болью; потом он стал думать о том, что надо перестать вспоминать об этом и только тайна, ждущая разгадки, может отвлечь его мысли — какой-нибудь случай, в котором должно восторжествовать правосудие… к примеру, узнать-таки, кто убил Бобби Фуллера.

Затем он стал думать о Мелани Новак, об этом несчастном уязвимом существе, чья жизнь, заполненная безвкусными вещами, была подобна запутанному лабиринту. Темной ночью она стала свидетелем чего-то ужасного, и Джин представил, как она рассказывала про это хриплым от сигарет и дрожащим от волнения голосом.

А жена его брата Сандра, которая вот уже два года как умерла, и её возможная дружба в тюрьме с девушками Мэнсона, и особенно с Сьюзен Аткинс? Правду ли она рассказала Эдди Корнеллу или соврала? Но вот что было гораздо важнее: что ещё знал Эдди о Мэнсоне и Бобби Фуллере?

Потом Джин подумал о матери, желая понять и не понимая, зачем она бросила семью летом 1950-го. Расскажет ли ему отец всю правду, если он спросит об этом? И знает ли сам отец всю правду? И наконец, знал ли его отец, что на месте его бывшего книжного магазина, самого большого и успешного в Голливуде, теперь стояло здание, где грех правил балом, а мера извращенности представлений, устраиваемых там, определялась только фантазией клиентов да теми чёрными ветрами, что дуют в подвалах их душ?

Дорогая Элис!

С тех пор как я писала тебе, случилось много нового. Подробное описание займёт слишком много времени. Поэтому я расскажу тебе только о самом главном. Самое важное — я знаю, что ты мне не поверишь, Элис, но всё же — мы собираемся изменить мир. Мы — это Чарли, я и все, с кем мы вместе живём в пустыне.

Ты помнишь Чарли? Я о нём писала в двух последних письмах. Тот парень из Беркли с жидкими волосами и неправдоподобно тёмными глазами. Итак, оказалось, что этот забавный коротышка в помятых широких голубых брюках — сам Бог. Да, Элис, он — Б-О-Г!

Если ты не веришь мне, спроси у Денниса Уилсона из Бич Бойз или у Папы Джона Филлипса из The Mamas The Papas, у красавчика-актёра Уоренна Битти или у любого знаменитого актёра или музыканта, которые бывали у нас, когда мы с Чарли и девочками жили в Лос-Анджелесе. Целый месяц мы даже жили у Денниса Уилсона: глотали наркотики и играли в покер нагишом, эдакая стайка падших ангелов, которая занималась сексом, стоя на четвереньках, а Он наблюдал за этим с ножом в кармане. Господи, что это был за сумасшедший месяц!

Помнишь, как в старших классах все девчонки сходили с ума по сердцеедам из «Американской Эстрады» вроде Бобби Риделла, Томми Сэндза или по The Everly Brothers [104]. Знаешь что, Элис? Они ничем не отличаются от Джимми Бэскомба или Билли Хейза или любого другого парня из Сидар-Рапидз. Ну, ладно, может быть, они богаче и симпатичнее, но они точно так же плачут, и у них точно так же идёт кровь из ран, как у всех.

Совсем недавно я видела, как богатый человек плакал и истекал кровью, а ещё я видела, как знаменитость не могла говорить от страха. И знаешь, кого она боялась? Чарли. Маленького, уродливого, тщедушного Чарли, в котором едва ли было больше пяти футов росту. Бога.

Итак, самые важные четыре пункта:

1. Мы собираемся изменить мир.

2. Чарли — Бог.

3. Известные люди тоже плачут, и из ран у них идёт кровь.

4. Секс — это хорошо. Чем больше секса — тем лучше.

Однажды в июле Чарли отвёз меня в Голливуд и оставил на углу улицы. Он велел мне заработать денег. Он одел меня как школьницу: белая накрахмаленная блузка, мини-юбка из шотландки, подростковые чулки и ботинки Mary Jane. За полтора часа я заработала 450 долларов.

Как стемнело, я на попутках решила добраться до ранчо Спана, где мы тогда жили. Я ехала на пяти машинах и заработала ещё 300 долларов. Знаешь, Элис, как смешно введут себя мужчины, если сказать им, что ты хочешь показать им свою грудь или попу. Когда я ехала на последней машине, я задрала юбку, и шофёр ласкал меня, а мы мчались по автостраде Вентура со скоростью восемьдесят миль в час. Когда я вышла, ОН заплатил МНЕ пятьдесят баксов. Запомни это.

Я знаю, ты думаешь, что то, чем я занимаюсь, — это плохо. Ни тебя, ни меня не воспитывали для этого. Но позволь мне спросить у тебя кое-что: может ли быть плохим что-то, если Бог так не считает? Ответ: не может. Знаешь, что плохо? Не дарить любви. Чарли говорит: «Ад начинается там, где люди перестают любить». Как странно, что иногда тебе приходится ранить кого-то, чтобы подарить любовь другому. А ещё иногда приходится убивать людей.

Я знаю, ты, должно быть, думаешь, что это странно — то, что я пишу тебе письма, ведь мы никогда не были особенно близки, мы были едва знакомы, если уж быть до конца честной. Я немного волнуюсь, что ты сочтёшь меня беззаботной или же просто сумасшедшей. Но это не так. Кстати, сейчас я счастлива, как не была счастлива никогда в жизни.

Я рассказала Чарли о тебе, о том, как ты выглядишь, о том, как ты ходишь, о твоём росте и приблизительном весе, о том, как ты загорала летом, и о том, как все ребята из шкуры вон лезли, когда ты была на озере. Достаточно было посмотреть, как бугрилось у них в плавках, чтобы понять, насколько твой купальник возбуждал их.

Чарли сказал, что я должна позвать тебя к нам. Я сказала, что позову, хотя и знаю, что этого никогда не произойдёт. Сказать по правде, я не хочу, чтобы ты была рядом. Ты не похожа на тех девчонок, что живут здесь. Ты никогда не путешествовала в одиночестве и не спала в лесу на мокрых листьях. Ты никогда не кричала от ужаса, так, что сердце было готово вырваться из груди, никогда не переступала границы закона, как мы. И ты никогда не раскрывала себя. Ты слишком много держала в себе и плакала так, что тебя никто не слышал.

Элис, будь честной сама с собой. Когда ты последний раз делила свою жизнь с кем-то? Действительно делила?

Хотела, чтобы он узнал, кто ты на самом деле, объяснила бы ему, что единственное, что тебе нужно, — это любовь и что ради этой любви ты забудешь про всё на свете? У меня есть эта любовь.

С любовью, Элис

Хотя они уже тридцать минут были в воздухе и их самолёт плавно летел над облаками, глаза Луи были всё ещё закрыты; он не слышал ничего, кроме громкого стука своего сердца, который отдавался в ушах и перекрывал шум голосов в салоне первого класса. Несколько дней тому назад, когда он рассказал психотерапевту о своем страхе перед полётом, она спросила его, не испытывает ли он подобное, выходя на сцену.

— Постоянно, — ответил он. — Но как только я произношу первые слова роли, он пропадает.

Врач улыбнулась. Это была плотно сбитая женщина лет пятидесяти с крупными чертами лица и серьезными, редко мигающими голубыми глазами.

— Значит, когда ты становишься кем-то другим, играя роль, ты расслабляешься?