– Кто она? Откуда?

– Марат не сказал. Я думаю, сам не знает.

– А Борисов знает?

– Барбарис-то? Он – должен. Видно, чья-то маруха, из деловых. Платье на ней было штуки за полторы. Баксов.

– Вот как?

– Ну. Марат сказал, в понедельник ее заберут. И оплата за нее тройная против обычной.

– Что-то не торопятся они с оплатой. А деньги счет любят.

– Ну. Я Марату говорил. Он ответил, что зашлют. Вроде даже в понедельник.

– Понедельник – день тяжелый.

– Когда получаешь бабки, то наоборот.

– Наоборот? – Глаза доктора Вика блеснули азартно, и все лицо его осветилось, будто озаренное внезапной догадкой. Он повторил медленно, врастяжку:

– На-о-бо-рот...

– Ну.

– Неплохо задумано, а, Гнутый? Понедельник день тяжелый.

– Так говорят, – пожал плечами сбитый с толку санитар, опасливо покосился на доктора: не, его верно пора менять, шиза давит эскулапа на ровном месте, шкалит бедолагу, словно травы обкурился или обкололся чем. А может, и обкололся, с него станется!

– Наоборот, – тихо повторил доктор. – Зашлют денег, говоришь?

– Ну. Обещались.

– Тебе нужны деньги?

– Ну. А кому не нужны?

– Тому, кто получает пулю.

– Ч-что? – запнувшись, переспросил Гнутый.

– Тому, кто получает пулю, деньги уже не нужны. А понедельник – день тяжелый.

– Это... Это вы к чему?

– Так. Сентенция.

– А-а-а... – протянул Гнутый, явно не уразумев смысла последнего слова. Но что-то противно заурчало у него под ложечкой, какая-то сосущая пустота образовалась внутри, словно там уже зияла пробитая пулей дыра и жизнь, его жизнь, медленно, по капле, устремилась туда, в пустоту небытия.

Гнутый взглянул на Вика: на губах доктора блуждала улыбка обиженного подростка, его маленькая фигурка казалась щуплой, и только глаза, укрупненные линзами, сияли глуповатым восторгом.

Гнутый кашлянул, чтобы придать себе бодрости, да и Вика вернуть на землю.

– Ты еще здесь? – невидяще уставился на него доктор.

– Ну.

– Ступай. Девчонку я сам отведу.

– Ага. Чего я хотел? Марат приказал девку не ломать особо, постращать разве что.

– Постращать... Разве сейчас хоть что-то может кого-то испугать? Мир жесток и бездарен, сатана – всесилен, и никто в этом мире ни в чем не властен, кроме смерти.

Гнутый опустил голову: нет, получать тычки от Матроса куда спокойнее, чем общаться с этим... Он, Гнутый, не забыл, как с полгода назад доктор Вик располосовал длинным препарационным скальпелем горло одному бездомному бедолаге, рывшемуся в больничной помойке. Доктора Вика тогда трясло, как алкоголика-доходягу, а глаза вот так же сияли радостной уверенностью. Как он назвал того завшивленного бомжа? Слугой сатаны. И смеялся, дергаясь, будто подвешенная на резинку кукла. И – что? Закопали они со Студентом бомжика, и вся недолга, и где теперича дотлевает его костяк, уже и он, Гнутый, не вспомнит. Он не стал рассказывать о том случае браткам, а теперь жалел: а ну доктор Вик с дури, зарежет девку? Спрос будет крутой, с него спрос, с Гнутого. Понятно, Вика тоже не помилуют, но вот на это парню было абсолютно наплевать.

Холод в животе стал леденящим, захотелось побыстрее уйти и выпить водки – стакан, а лучше – всю бутылку, чтобы горячее марево хмеля заволокло все, растворило страх... А там – будет утро, глядишь, и образуется все.

– Ну я пойду? – неуверенно выговорил санитар.

Доктор Вик его присутствия уже не замечал вовсе, словно лунатик, увлеченный своею грезой. Он легонько, но цепко взял Дашу под локоть и повел к приемному покою.

А Гнутому подумалось вдруг, что слова «покой» и «покойник» – одного корня; мурашки россыпью пробежали по спине, он развернулся и пошел прочь, все убыстряя шаг, пока не понял, что бежит, несется сломя голову через какие-то колючие кусты, словно гонимый призраком близкой погибели. Быстрее туда, в неживой люминесцентный свет санитарской каморки, в душное марево, напитанное запахами карболки, страха, похоти, безумия и алкоголя.

– Где моя дочь?

Вопрос звучал в комнате словно вибрирующая инфразвуком басовая струна; от этого звука у Грифа тяжело ныло под ложечкой и замирало в вялой апатии сердце, чтобы потом забиться спутанными страхом крыльями мышц тревожно и обреченно...

Головин смотрел на Грифа неотрывно. Напряженная тишина сгустилась до полного мрака; сквозь этот мрак Гриф не видел уже ничего, кроме напряженного взгляда, за которым скрывалась чужая воля, воля непреклонная и тяжкая, как плита мавзолея.

Гриф разлепил губы и ответил:

– Я не знаю.

Верхняя губа Головина дернулась в нервной судороге, но произнес он абсолютно спокойно:

– Кто знает?

– Те, кто ее похитил.

– Вот что, Гриф. Разбирать с тобой всю карусель – и смешно, и глупо. – Взгляд Головина стал откровенно насмешливым; ярость и боль затаились в глубине зрачков, и то, каким напряжением воли дается сейчас Головину насмешливость, как и то, какой может стать ярость, если она прорвет этот заслон, Гриф мог только догадываться. – Ты играешь в покер?

– Время от времени.

– И знаешь закон игры?

– Выигрывать больше и проигрывать меньше.

– Логично. Кто выигрывает?

– Лишенный азарта.

– Верно. Но если ты смотришь на других игроков и не знаешь, кто из них проиграл еще до начала партии, значит, проиграл ты. Я похож на лузера?

– Что?

– На человека, который вечно теряет?

– Нет.

– Потому что я другой. – Головин раздвинул губы в оскале, совсем не напоминающем улыбку. – И те, кто готовит мне потери, должны бы хорошо это знать. – Магнат закрыл лицо рукой, спросил глухо:

– Даша жива?

– Думаю, да, – ответил Гриф, помолчал, черты его исказились болезненной гримасой. – Мои люди не похищали девушку. Меня подставили.

– Твои люди были на месте ее похищения. Что они там делали?

– Наблюдали за нашим бывшим сотрудником. Вернее, за сотрудником Бокуна. Он замутил такую свару своей статьей...

– Меня не интересуют статьи, – жестко перебил Головин. – Почему моя дочь оказалась в том же месте и в то же время, что и твои шакалы? И если ты выставил наблюдение, почему всех твоих сгребли и кинули, как мосек?

– Выясняем. События катятся слишком быстро.