– Сгорел. На работе. Белым таким пламенем. – Скулы Корнилова закаменели, потом расслабились, закончил он даже дурашливо:

– Зрелище было красивое.

– Смерть не бывает красивой.

– Что из того? Мне тут недавно афоризм пришел в голову... По поводу, так сказать... Чужую смерть стоит приукрашивать, чтобы когда-нибудь не испугаться своей. – Корнилов выдохнул и выпростал свой коньяк тремя глотками, как воду.

Присел, откинулся в кресле, закурил, оплыл расслабленно, наблюдая за прихотливыми завитками табачного дыма.

Был он сейчас далеко: снег кокаина словно припорошил сущее кристалликами, придавая всему иные формы и иную ясность, а тепло алкоголя ворвалось в этот холодный, стройный мир, делая его вязким, придавая привычным вещам и понятиям вычурные позы, рисуя рискованные, причудливые, гротескные, полные пугающих полунамеков картины...

Пистолет лежал на столе ненужным блестящим предметом. Он приковывал внимание. Данилов бросил взгляд – нет, не дотянуться. Остается ждать своего часа.

Олег взял стакан, посмотрел на просвет: в полутьме коньяк казался почти черным, лишь изредка искрящийся свет вспыхивал в глубине жидкости, напоминая о солнце, когда-то давно напитавшем виноградные гроздья далекой страны, и о виноделах, превративших свет в напиток, способный дарить тепло и забвение.

– Когда умирает какая-нибудь знаменитость, богатый или даже великий человек, большинство «простых людей» чувствуют тайную радость и видят в этом даже высшую справедливость... Да, им недодали – почестей, славы, наград, но вот Господь проявил себя – они-то живы, а тот, блестящий, осыпанный наградами Фортуны, любовью женщин – мертв! Что может быть сладостней этого?

– То-то я погляжу, ты вырядился эдаким фертом, умник: костюм, белая сорочка, галстук, да и ходики, поди, от «Piaget»?

– Я на работе.

– Да иди ты? Налей еще выпить.

Корнилов угрюмо кивнул, пододвинул Данилову бутылку, стакан. Потянулся, хрустнув ревматичными суставчиками, и – пригорюнился прямо на глазах, оплыл.

– Странно, – произнес он хрипло. – Почему я сижу здесь с тобой? Я достиг всего, чего хотел, но мне муторно до жуткой тоски... А ты... Мне вроде бы надо велеть пристрелить тебя и убираться восвояси. И – жить дальше. А я не знаю как.

Может, ты подскажешь, герой?

– А стоит ли тебе жить дальше, Корнилов? – Данилов плеснул в стакан, сделал глоток. Нет, неудобно. Не достать. Даже если бросить бутылку в нос умнику. Да и грохот ни к чему: пес его знает, этого Кешу. Рисковать Дашей нельзя.

– Жить дальше... Вопрос риторический. Жизнь мне не то чтобы в тягость, но и милой я ее не назову. Но сердце вещует: если меня не будет, то не будет и этого мира – с цветочками, девками, долларами, завистью, склокой, похмельем, вожделением, страстью... Совсем не будет. Ни-че-ro. А я хочу послюнявить ломоть этой жизнишки теперь, хороший ломоть, и получить удовольствие ото всего: от денег, от баб, от кокаина. А сейчас вот – от беседы с тобой.

– Тебе не приходило в голову, умник, что ты вызываешь брезгливость?

Лицо Корнилова обиженно дернулось, но он быстро справился с собой.

– Ты мне любопытен, Данилов. Ведь догадываешься, что унесут тебя отсюда, скорее всего, в мешке, а сидишь, рассуждаешь, думаешь... О чем? Ведь даже это «скорее всего» я кинул тебе подачкой, а ты и в лице не поменялся. А ведь ты не стоик, Данилов. Надеешься выкрутиться?

– Пока живу – надеюсь. Зачем-то ты ведь беседуешь со мною, умник.

– Зачем-то...!

– Тебе плохо жилось под Папой Рамзесом?

– Как тебе объяснить... Это не было предательством. Жить «под» – всегда скверно. А Рамзес был тяжел, как сфинкс. Да! Он был бессердечен, лукав и жесток... Но я... Я его даже по-своему любил. И – ненавидел. И – снова любил.

Теперь, когда его не стало, я будто осиротел. – На глазах Корнилова показались слезы, он прикрыл лицо руками. – Мир опасен и несносен. С Головиным я чувствовал себя как за каменной стеной... Тюрьмы. Да, я завидовал ему, мучительно завидовал, но я давно привык, притерпелся к этой зависти, научился с ней жить... Да, он гений, но гении приносят только неспокойствие в этот мир. К тому же – они беспощадны. Ты даже не представляешь себе, сколько людей вокруг гробит любая неординарная, выдающаяся личность! Из самых близких! И ведь не по злобе гробит – по идее, вот что противнее всего! Нет, даже не по идее! Его гениальность застит ему мир, ничего он не видит в нем или видит таким, каким желает видеть!

Корнилов вздохнул печально.

– 'Эти слезы впервые лью: и больно и приятно. Как будто тяжкий совершил я долг...' [37] .

– Не юродствуй, Данилов. Уж ты точно не юродивый, а я не ирод! А Головин – и подавно не Моцарт. Хотя... мог бы быть им. Что ты знаешь о моей жизни? Что ты знаешь о Головине? Если бы страна не развалилась так стремительно и бездарно, не было бы никакого Папы Рамзеса, а был бы гениальный математик Александр Петрович Головин. Может, и не академик пока, но уж членкор точно! А аз имярек – смиренный доктор при нем.

– По-моему, больших недугов вы оба успешно избежали. И недурно устроились.

– Мы не устраивались, Данилов, ты понял? Мы – устроили эту жизнь для себя такой, какой сочли нужным.

– Да? Значит, мне повезло присутствовать при конце феерии и скупой мужской дружбы. Браво.

Реплику эту Корнилов не расслышал вовсе.

– Ты понимаешь, в чем был смысл переворота начала девяностых?

– Есть разные мнения. А уж толкований не счесть.

– Нас – умных, знающих – обрекли реформами на голодную смерть, нас макнули в дерьмо и нищету: умничаете? реформ хотите? свободы? власти? – вот вам и свобода, и власть, и демократия.

– Ты меня совсем растрогал, умник.

– Интеллект нуждается в комфортных условиях для созидания. А смена времен целый слой интеллигентных людей – инженеров, ученых – вытолкнула даже не на обочину – на помойку! Я тогда как раз закончил кандидатскую, Головин – занимался так называемой теорией «мажорантных матриц» – создавал способы вычисления в функциях нескольких переменных, зависимых как друг от друга, так и находящихся в разных пространственных множествах... Но я не об этом. Кто лучше себя чувствует в разваливающемся, полубезвластном обществе?

– Корпорации. Вернее, корпоративные системы.

– Именно! Корпорации криминальные – «воры в законе», бандиты, спортсмены; замкнутые национальные или родовые корпорации – евреи, армяне, греки, сицилийцы, чеченцы – все они связаны жестокой и жесткой дисциплиной внутри своих кланов, тейпов, сообществ; государственные законы и общественные обязательства для них вторичны по сравнению с обязанностями перед корпорацией!

Как корпорации были организованы и спецслужбы, и чиновничий аппарат, но их корпоративность вялая и действенна только в масштабах одного поколения.

– Чтобы это понять, не нужно быть математиком.

– Ха! Знаешь, чем Головин отличался от простых людей? У него голова не компьютер даже – нечто совершенное! Он мгновенно вычислял алгоритм развития любой системы – будь то банда рэкетиров или крупный промышленный завод, он видел их слабые места, «точки разрывов» и «точки экстремума»! Функция – это, если очень упрощенно, зависимость одной переменной от другой при тех или иных параметрах. Так вот, представь: корпорация – это функция, люди – переменные, а ты – владеешь алгоритмом ее развития! Для тебя ясно, что или кого нужно убрать, чтобы система работала интенсивно или, наоборот, пошла вразнос! Что остается?