Оттого любовь и случается лишь как всполох огня, чтобы скоро иссякнуть, оставив по себе горку сырых углей... Или – затухать долго, мучительно, тревожа непроглядную ночь бытия воспоминанием об исчезнувшем пламени...

Мысли Данилова были тягучи, но спокойны. Ни предвкушения удачи или ласки, ни связанной с этим боязни будущей потери, ни сожалений об отлетевшем... И из этого покоя исподволь рождалось неожиданное ощущение окружающей его теперь жизни: жизни мнимой, чужой, незнакомой и в то же время – жизни настоящей: она летела за окном пахучими стеблями трав, дальними раскатами звериных рыков, приближающимися огнями людского жилья, наполненного теплом.

– О чем размышляешь? – спросил Зубров.

– Философствую.

– И что выходит?

– Разное.

– Брось. Жизнь – коромысло. На одном ее конце – что-то приятное, смешное, забавное, на другом – страшное, пугающее до жути. И хорошо, если твое «плечо» – посередине; а чуть дорога неровная, коромысло соскользнет, и уж каким краем оно тебя ударит – неведомо. И уж к счастью или к сожалению, но все мы неспособны загодя отличить удачу от потери и дорогу, ведущую вверх, от той, что свергнется в ущелье.

– Ты стал фаталистом?

– Нет. Фатализм хорош для слабых: он как бы снимает личную ответственность за собственные неудачи и в конечном счете за пропащую жизнь. – Зубров скривился:

– Хотя знаешь... Порой жизнь наскучивает мне настолько, что и сказать жутко. У жизни две беды. Мы ищем в ней смысл, которого нет. Это первая.

А вторая – мы очень боимся смерти.

– В жизни нет смысла?

– Никакого. Потому и добрые дела наказуемы. А что до смерти... Быстрая смерть в бою или покойная, в старости, в своей постели – это обыграно и театром, и воображением. Не пугает. Первая – внезапна, вторая – отдаленна. А вот в каком-то затхлом месте, в убогой больничке, задыхаясь от боли и немощи...

В этом главная причина самоубийств: страх болезненной, унизительной смерти.

Страх, что некто все решит за тебя. Страх того куска предсмертного существования, что и жизнью назвать нельзя: так это безнадежно и жутко. – Зубров оскалился в подобии улыбки:

– Но это – не про нас.

– А ты в Бога-то веруешь, лишенец?

– Как все, Олег, как все. Когда или плохо, или – очень плохо. В остальное время мы как-то обходимся. Звучит несколько кощунственно, но честно.

«Хаммер» летел по саванне. Машину бросало, в салоне бродили ароматы сухой травы, свежих, раздавленных копытами буйволов стеблей и солоновато-пряного бриза...

Океан открылся вновь, но не с высоты берега – близко, и бескрайняя мощь прилива словно превращала и берег, и пальмовые рощицы, и людские жилища всего лишь в декорации, в оправу опаловому сиянию воды.

– Вот смысл, – тихо сказал Данилов. – Пока живешь – живи.

Зубров не ответил. Машина замерла у пальмового навеса.

– Мы приехали.

Навстречу вышел седовласый мужчина в свободных белых одеяниях.

Приглядевшись, Данилов узнал: тот, из «мерседеса», что был на аэродроме.

– Аэнэро маро, – произнес он гортанно и поклонился гостям.

– Ты приглашен к участию в церемонии, – сказал Зубров. – У ятуго сегодня праздничная ночь Летней Луны. Ты не против?

Данилов почувствовал странное волнение. Луна только-только начинала всходить, кроясь за деревьями, – огромная, золотая.

Подошла девушка лет восемнадцати, но одеяние ее было не белым, пурпурным.

– Пойдем со мной, – сказала она по-английски.

Зубров ободряюще кивнул Данилову, улыбнулся, но было в этой улыбке что-то похожее на жалобу или – зависть? Он не успел ощутить.

Данилов оказался в хижине, покрытой пальмовыми листьями. Девушка поднесла ему белоснежное одеяние, похожее на греческий хитон, протянула:

– Тебе нужно надеть это.

Еще через мгновение она сбросила свой пурпурный наряд, оставшись обнаженной. Заметила его смущение, улыбнулась.

– Сегодня ночь Летней Луны, – произнесла она так, словно это все объясняло. Взяла его за руку, подвела к столику, на котором стоял кубок итальянской работы, наполненный матово мерцающей жидкостью. – Пей.

Олег сделал несколько глотков. Вкус был терпкий, вяжущий, но это вовсе не походило на вино или наркотик. И сразу пришла спокойная отрешенность.

Олег разделся, с помощью девушки облачился в хитон. Руки ее были легки и ласковы, но странно: теперь он не чувствовал ни смущения, ни возбуждения, словно девушка была фарфоровой или гуттаперчевой. Он бросил на нее взгляд: она была изумительно сложена, молода, красива, Данилов отметил это каким-то участком сознания, но волнение так и осталось затаенным.

Девушка улыбнулась одними губами:

– Ты и не должен меня желать. Я была невестой Солнца. Давно. Сегодня там, – она сделала жест рукой в сторону океана, – тебя изберет другая. Этой ночью я только поводырь.

– Поводырь?

– Да. Вы все, что приходите из холодного мира, слепы. Вас пугают химеры вашего разума, и вы не замечаете красоты.

– Не замечаем?

– Это так. Но сегодня – особый день. Ты сможешь слиться с нашей землей.

Тебя выберет одна из дочерей Луны, не знавшая мужа. Там, у огня. Иди за мной.

Они покинули хижину. Девушка шла впереди по едва заметной тропке; за пологом растений уже горели костры, слышались ритмичные звуки и пение.

Остановились у самой кромки леса. По широкой прибрежной полосе пылало несколько костров. Но самый большой был выложен в центре и еще не горел. Вокруг танцевали пестро одетые женщины и мужчины.

– Как тебя зовут? – спросил Данилов.

– Тебе не нужно это знать. Когда будет зажжен Большой огонь, тебя выберет та, которую назовешь ты.

– Назову?

– Да. Ты дашь ей имя.

– Какое имя?

– То, которое ты дашь. Бог Наоро давал имена деревьям, скалам, звездам – и они стали деревьями, скалами, звездами. Бог Наоро давал имена зверям, птицам, гадам, и они стали ими. Бог Наоро давал имена племенам людей, и они стали ими – каждый по роду их. Чтобы девочка стала женщиной, избранный ею мужчина должен дать ей имя. И тогда она станет такой, какую он ищет. На эту ночь. А потом вернется к своему народу. Ты ее потеряешь навсегда. Она потеряет тебя. Но это будет уже не важно. Важно только то, что Свет и Сияние соединятся.

Имя, которое ты дашь ей, – табу. Его никто не должен знать, кроме вас двоих. И ты назовешь ее тогда, когда она скажет.

Девушка говорила по-английски, но произносила звуки так странно, что Данилову казалось, будто она говорит на совсем незнакомом наречии и он понимает ее воображением. Может быть, так оно и было?

А она заговорила снова, и речь ее была плавной и спокойно-торжественной:

– Свет Огня был когда-то светом Солнца. Деревья напитались им, и теперь, в ночь Летней Луны,