их выделила, и они инстинктивно тянулись к ней — музе поэта, которого они боготворили. Неизвестные, молодые, беспечные студенты бывали у нее в доме, читали ей стихи, разговаривали о поэзии, она их всегда вкусно угощала. Бывало шумно, весело, но безалаберности студенческих вечеринок не было — видно, Лиля Юрьевна как-то их сдерживала. Те, кто вернулся с войны, продолжали дружить с ЛЮ до конца дней.

В бумагах сохранилась копия письма Михаила Кульчицкого родителям, где он, в частности, писал:

«3.12.40. Сейчас 12 часов ночи, вернулся из гостей. Я пришел к Лиле Брик в 8 вечера. Был чай с творожным пирогом, сардины, котлеты, паштет и графин водки на апельсиновых корках. Жаль, что в конверте ничего этого нельзя послать… Я читал, и мне сказали, что в этом доме от стихов в любом количестве не устают, и просили еще и еще, и я уже не знал, что читать, и прочел кусочек из последней поэмы. Читал я и Слуцкого, Львовского и Кауфмана, которые тоже понравились, и все говорили, что я читаю лучше, чем Асеев <…> и что Маяковский меня бы не отпускал от себя».

Когда Кульчицкого призвали на фронт, он по дороге на сборный пункт пришел к ЛЮ попрощаться и прочитал ей стихотворение, сочиненное ночью:

Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!

Что? Пули в каску безопасней капель?

И всадники проносятся со свистом

Вертящихся пропеллерами сабель…

ЛЮ попросила записать их ей. Вернее, стала записывать сама, но он продолжил своей рукой. И, сделав еще рисунок, посвятил ей: «ЛЮ БРИК, которая меня открыла».

Перед уходом на фронт она дала ему две пары шерстяных носков и кулек сахару — что было дома. Но на память — носовой платок обожаемого им Маяковского…

После войны на стене пантеона в Сталинграде была высечена фамилия погибшего Кульчицкого. Узнав об этом, Лиля Юрьевна заплакала.

«Лиля Брик была русской по духу и в то же время космополиткой. Социализм она считала заблуждением, капитализм — глупостью. Ее литературный приговор был уверенный, о стихах она знала все. Пока русские поэты были юными, она помогала им. Они приходили охотно и часто, потому что Лиля их любила и кухня в ее доме была едва ли не лучшей во всей Москве. Она всегда просила их читать новое. Когда юные поэты становились звездами, Лиля теряла к ним интерес. «Бедняжки, — говорила она. — Они опустились до своего собственного успеха».

Так написал о ней уже после войны известный американский публицист Гаррисон Солсбери.

В те шестидесятые годы наиболее любимы были поэты Слуцкий, Соснора и Вознесенский. Она с ними дружила, часто встречалась, и они подолгу вели беседы о поэзии, о делах, о жизни. ЛЮ всегда внимательно слушала их стихи, и они считались с ее мнением. Она близко к сердцу принимала их огорчения и радовалась удачам. Чем могла, помогала и протежировала. Сосноре, к примеру, ЛЮ устроила (через Эльзу) приглашение в Париж. Вознесенского познакомила с Арагоном и Триоле, которая впер-

вые перевела его «Озу» на французский язык. Это не значит, конечно, что эти талантливые люди завяли бы без нее в безвестности, но что было — то было, все знают, что значит поддержка для молодого писателя.

Однажды — в 1961 году — ЛЮ попросила пригласить к ней Новеллу Матвееву, с которой были знакомы мои друзья и я, мы увлекались ею, и я проиграл ЛЮ на магнитофоне наши записи. Ей очень понравилось. Она спросила, что Новелла любит из еды, хотела принять ее получше: когда это касалось поэтов, ЛЮ относилась к делу серьезно. А мы и не знали — Новелла была бедная, неизвестная и неприхотливая, на наших вечеринках ела то же, что и все. «Нет, ваш номер у меня в доме не пройдет», — заметила ЛЮ, купила черной икры и велела зажарить индейку. И обращалась к Матвеевой «Новелла Николаевна». Как только та запела тоненьким кликушеским голоском свои потрясающие песни, ЛЮ просто замерла и не могла оторвать от нее глаз. Она много пела по ее просьбе, некоторые песни по два раза. На магнитофон записали «Кисть художника» — о живописцах, которые рисуют на асфальте, и послали Эльзе — это было как будто специально о тех уличных художниках, что нарисовали Маяковского и Лилю на мосту в Париже, но Новелла Николаевна об этом не слышала, еще не было написано стихотворение Вознесенского «Маяковский в Париже». После песни «Окраина» ЛЮ сказала: «Она настоящий поэт — так суметь из городских отбросов сделать талантливые стихи!» Когда вышла первая книжка Матвеевой, ЛЮ послала ее с восторженной припиской Эльзе, и та перевела два стихотворения и представила ее французскому читателю.

Часто приходил Юлий Ким, ЛЮ любила его песни и очень любила Окуджаву, но тот был у нее всего раз. А пленки его она слушала часто. «Как он все понимает в любви!» — воскликнула она однажды. Когда во Франции впервые вышел диск с песнями Окуджавы, она попросила прислать ей две пластинки и одну подарила Окуджаве — у него ее не было.

Жена Слуцкого Таня в шестидесятых годах была тяжело больна, и ЛЮ помогла ей два раза съездить к врачам в Париж. Это она сумела организовать через своих французских друзей, и лечение продлило Тане жизнь на несколько лет. Вообще к ЛЮ обращались многие — за лекарством, за деньгами, замолвить слово, что-либо устроить и т. п., но я не помню случая, чтобы она отказала, если у нее была возможность помочь.

Вот, например, однажды из Парижа, где она гостила у сестры зимой 1966 года, Родион Щедрин привез от нее посылку. Мы, конечно, обрадовались, а когда вскрыли, то обнаружили кучу лекарств и записку:

«Дорогие Инночка <это моя жена> и Вася, спешу — поэтому пишу коротко. Щедрин берет со скрипом (страшный перевес): 2 коробки серпазила А.Сацу («Новый мир»), 5 коробок аспанола Вале Мильман, 1 резиновый чулок Анне Лукьяновне, 3 коробки обзидана Тышлеру, 8 коробок сампредона для Софьи Сергеевны Шамардиной (героиня «Облака», ее телефон найдете в телефонной книжке в верхнем левом ящике бюро). Очень прошу все это передать немедленно. Инночке пока только пудра. Напишите, нравится ли цвет? Целую, Лиля».

Свою младшую сестру Эльзу Лиля Юрьевна очень любила всю жизнь, от первого дня, когда ее подвели к колыбельке, где лежала светлая голубоглазая девочка, непохожая на Лилю, — и до конца своих дней, когда она уже только вспоминала сестру, пережив ее на восемь лет. Любила неизменно, но любовью сложной, непростой — иначе она не была бы Лилей.

Эльза была очень одаренной девочкой и — в отличие отЛили — прилежной и послушной. Она все заканчивала, что начинала. В гимназии аккуратно готовила уроки, чего Лиля не делала; без особой охоты, но занималась музыкой в школе Гнесиных. Лилю же учили играть то на рояле, то на скрипке, потом купили мандолину. Папа спросил: «Что тебе купить еще?» — «Барабан!» А Эльза все доводила до конца: гимназию окончила с золотой медалью, Архитектурный институт — с отличием. Начала писать — и получила Гонкуровскую премию.

Несмотря на глубокую привязанность, любовь и потребность друг в друге, отношения сестер и сама эта любовь были очень непростые. Обе — личности с характером. Многие оттенки их отношений имеют один исток — Маяковский. Если перечитать его переписку с Эльзой 1915 года, когда начинался роман с Лилей, то между строк можно уловить досаду и ревность со стороны Эльзы, какое-то напряженное отношение к Лиле. Чувства эти подсознательно, волей-неволей отложили налет на дальнейшие отношения сестер, что ощущалось до конца их дней.

В ЛЮ осталось на всю жизнь с детства усвоенное старшинство, усиленное в дальнейшем еще и тем, что знаменитый поэт предпочел ее Эльзе. ЛЮ вообще не терпела, чтобы кто-то был выше. Впереди должна была быть она — да так оно и было. В Эльзе она видела глубоко родного, очень близкого и любимого человека — и в то же время соперницу в авторитете, на пути к славе и в отношениях с людьми. Эльза это понимала и стремилась этому противостоять.

В 1918 году Эльза Юрьевна вышла замуж за французского офицера Андре Триоле и жила в Париже. В 1928 году она стала женой крупнейшего поэта Франции Луи Арагона. До войны Эльза и Арагон приезжали в