часто только с солью — больше ничего не было.

В войну членам Литфонда давали американские подарки, и, чтобы их получить, нужно было написать заявление. ЛЮ: «Я не могу написать «Прошу дать мне подарок». Подарок дарят, а не дают в ответ на просьбу». И не написала. А отец написал и получил ботинки, которые я носил два года.

Как-то в институте нам дали задание описать человека по его вещам. «Интересно, можно ли понять, что я за человек», — сказала ЛЮ, вывалив содержимое своей сумки на стол: рецепт для окраски волос, расписка о получении денег Фондом детей фронтовиков, жетоны на сдачу бутылок, пенсионная книжка, которую ей дали после смерти Маяковского, рецепт, лекарство в коробочке, папиросы, записная книжка, губная помада, неотправленное письмо, гривенник и доверенность на получение денег в «Окнах ТАСС». Так записано в моем дневнике.

Несмотря на полуразрушенный быт и полуголодное существование, ЛЮ старалась, чтобы дом был чистый и уютный; люди к ней тянулись. Она всю жизнь любила красивую посуду и хорошо сервированный стол, и это правило из остатков былой красоты соблюдалось даже тогда, когда на обед бывал суп из крапивы и на второе пшенная каша, которую она любила.

После обеда всегда был кофе — тогда его почему-то много и относительно дешево продавали в зеленых зернах. ЛЮ их умело жарила, молола и очень вкусно заваривала с щепоткой соли.

Все, кто приходил к обеду или к ужину, старались принести что-нибудь съестное. Борис Барнет принес однажды в кастрюле борщ. Таков был быт в Москве.

На пятидесятилетие Маяковского Лиля Юрьевна в виде изысканного десерта сварила сладкую манную кашу, и все ели ее холодную, присыпая корицей. Вообще-то в день рождения Маяковского ЛЮ всегда делала его любимое блюдо — вареники с вишнями. Но в сей голодный военный год муку нигде нельзя было купить, и ни у кого из знакомых ее тоже не было: ею не разрешено было торговать.

На юбилей поэта пришло много народу, пришли днем (комендантский час!), каждый принес что мог, и Лиля Юрьевна в хрустальном бочонке смешала крюшон — его всегда ставили на стол во время заседания Л ЕФа. Из присутствующих помню далеко не всех — Кулешова с Хохловой, Тарасенковас Машей Белкиной, Владимира Яхонтова с Поповой, Татьяну Ивановну Лещенко, вернувшуюся из ссылки, — она пришла с гитарой и замечательно пела, Рину Зеленую с Котэ Топуридзе, Куприянова (из Кукрыниксов), Штеренбергов… полвека назад это было, разве всех вспомнишь? А вот еда из того голодного времени запомнилась. Я, например, принес десяток вареных яиц, тогда это было тоже угощение…

После резолюции Сталина еще брали во внимание посмертную волю Маяковского: «Оставшиеся стихи отдайте Брикам, они разберутся», — и ЛЮ принимала участие в работе над его поэтическим наследием. Со временем положение изменилось, но Лиля Юрьевна продолжала работать «в стол», а поскольку рукописи не горят, то по прошествии времени сегодня публикуются ее воспоминания или литературоведческие исследования.

Среди статей Лили Брик есть и та, где она вспоминает об отношении Маяковского к стихам других поэтов. Вот два небольших отрывка:

«Чужие стихи Маяковский читал постоянно, по самым разнообразным поводам. Иногда те, которые ему особенно нравились: «Свидание» Лермонтова, «Незнакомку» Блока, «Гренаду» Светлова, без конца — Пастернака, иногда — особенно плохие: «Я пролетарская пушка, стреляю туда и сюда». Чаще же всего те, что передавали в данную минуту его настроение, и легко было понять, о чем он думает, по тому, что он повторял без конца. Я знала, что он ревнует, если он твердил за едой, на улице., во время игры в карты:

Я знаю, чем утешенный,

По звонкой мостовой Вчера скакал как бешеный Татарин молодой.

И конечно, он бывал влюблен, когда повторял:

Но, поднявши руку сухую,

Он слегка потрогал цветы:

«Расскажи, как тебя целуют,

Расскажи, как целуешь ты».

«Маяковский думал, чувствовал, горевал, возмущался, радовался стихом — своим, чужим ли. В начале двадцатых он был насквозь пропитан Пастернаком… Он знал его всего наизусть и долгие годы читал «Поверх барьеров», «Темы и вариации» и «Сестра моя — жизнь».

У капель — тяжесть запонок,

И сад слепит, как плес.

Обрызганный, закапанный Мильоном синих слез.

Часто повторял:

Тишина, ты — лучшее Из всего, что слышал.

Особенно любил читать:

Любимая — жуть! Когда любит поэт,

Влюбляется бог неприкаянный.

И хаос опять выползает на свет,

Как во времена ископаемых.

Он читал это так, будто это написано о нем.

Почти ежедневно повторял:

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,

Как трагик в провинции драму Шекспирову,

Носил я с собою и знал назубок,

Шатался по городу и репетировал.

Я уверена, что он жалел, что не сам написал эти четверостишия, так они ему нравились, так были близки и так выражали его».

ЛЮ писала, что «при жизни Есенина Маяковский полемизировал с ним, но они знали друг другу цену. А не высказывали свое хорошее отношение — принципиально. Есенин переносил свое признание на меня и при встречах называл меня «Беатрисочкой», тем самым приравнивая Маяковского к Данте».

Это только небольшие отрывки из статьи. Если говорить о вкусах самой Лили Брик, то она больше любила Лермонтова, чем Пушкина. Увлекалась Блоком, к его стихам она возвращалась до конца жизни. В 1939 году в квартире у Лили Юрьевны появился Николай Глазков. Он был молодой, голодный и неухоженный, похожий на неандертальца и улыбался, смущенно опустив глаза. Было в нем что-то детское, что и осталось до конца дней. Знающие толк в поэзии любили его творчество и его самого, но такие были времена, что все необщепринятое не издавалось. Едва услышав его стихи, ЛЮ обратила на него внимание.

Как-то ЛЮ рассказала: «В голодный 1919 год я переписала от руки «Флейту-позвоночник», Маяковский сделал обложку и несколько рисунков. Он отнес книжку в магазин на комиссию, кто-то ее купил, и мы два дня обедали. А недавно вышла книга Харджиева «Поэтическая культура Маяковского», и из нее я узнала, что эта книжица нашлась. Когда и где? Николай Иванович опубликовал несколько иллюстраций Маяковского к этой «Флейте». Я ему позвонила, но он очень темнит, не хочет мне ее показать, а ведь я узнала свой почерк и вспомнила рисунки. Почему я не могу посмотреть на оригинал, сделанный моими руками? Вечно с ним всякие оказии, хотя мы в хороших отношениях».

Уникальный рукописный экземпляр «Флейты-позвоночника» ныне экспонируется в музее. Как видно, ЛЮ было не привыкать к рукотворным книгам, и в 1945 году она задумала сделать сборник стихов Глазкова. Она привлекала к этому всех, кто появлялся в ее доме, кто любил поэта и кто мог что-то привнести в издание. В нем нет двух страниц, похожих одна на другую. Увидев книгу, Глазков радостно улыбнулся и произнес: «Самиздат», — так я впервые услышал это слово.

У ЛЮ было удивительное чутье на все новое, талантливое, на людей незаурядных. Когорта предвоенных молодых поэтов — Борис Слуцкий, Михаил Львовский, Павел Коган, Михаил Кульчицкий… Она