самый разгар драмы, когда рушилась семья, когда на нас свалилось горе и мать оказалась в тяжелой депрессии, Осип Максимович приехал к нам домой уговаривать ее. Я помню его приезд, но меня выставили. Смысл разговора сводился к тому, что «раз так хочется Лиле Юрьевне, то все должны с ней считаться… Даже сам Владимир Владимирович… Пройдет какое-то время… Следует подождать… Все же знают характер Лили Юрьевны, что вас не устраивает? У Ли- лички с Васей была дружба. Сейчас дружба стала теснее».

Мать не нашлась, что ответить, и просто выгнала Брика из комнаты. Она не желала следовать их морали — ЛЮ хотела, чтобы отец оставался дома, а фактически жил с ней. И мать выставила отца, хотя видит Бог — чего ей это стоило.

В шестидесятых годах Лиля Юрьевна сказала мне:

Я не собиралась навсегда связывать свою жизнь с Васей. Ну, пожили бы какое-то время, потом разошлись, и он вернулся бы к Гале.

Но мама его не приняла бы после всего, что было. Для нее это невозможно.

Лиля Юрьевна досадовала, что Галина Дмитриевна порвала с ней, она хотела по-прежнему дружить, «пить чай» и вообще общаться. Подумаешь, мол, делов-то! Но моя мать дальше корректных по телефону «здравствуйте, Лиля Юрьевна, да, нет» не шла.

До самой своей смерти Василий Абгарович занимался творчеством поэта, выпустил несколько изданий «Хроники жизни Маяковского». Любой человек, кто занимается творчеством Маяковского или его эпохой, обращается к этой книге — так по крайней мере утверждают исследователи. Вы хотите знать, что было с ним 26 августа 1927 года? Откройте книгу и посмотрите. А когда и где впервые напечатано это стихотворение? Не поленитесь, загляните в «Хронику».

Всю жизнь он собирал все, что писалось о поэте, все его переводы, беседовал с людьми, знавшими Владимира Владимировича, и заносил все в картотеку — компьютеров тогда не было. ЛЮ часто обращалась к нему с вопросами, например: «Вася, когда мы встретились с Володей в Берлине?», или «Зачем к нам приходил Синклер в Гендриков?», или «Как звали ту женщину в Америке?» Но многое и Лиля Юрьевна рассказывала ему о Маяковском, о Брике, о лефовцах, чего он не мог знать, и давала дельные советы.

Они прожили очень дружно с ЛЮ сорок лет, и он всецело подчинялся ей, а с Бриком они находились в прекрасных отношениях. И хотя они иногда спорили с ЛЮ — главным образом оценивая людей, которые встречались на их пути, — не было ни разу случая, чтобы он повысил голос. С ней это было невозможно. «Этого даже Володя не позволял себе», — сказала она однажды.

Это был самый спокойный ее союз до последнего дня, и взгляды на все у них были одни, и каждая «свинцовая пуля неуважения» (Писарев), направленная в поэта, ранила одинаково их обоих.

С началом войны Брик и Катанян начали работать в «Окнах ТАСС» — по типу «Окон РОСТА», что практиковали в Гражданскую войну. По месту жилья во время бомбежки их назначили дежурить на крыше и тушить зажигалки. Лилю Юрьевну определили в бригаду, которая ходила по этажам и проверяла затемнение. Однажды ночью бомба попала в театр Вахтангова, что в двух шагах от их дома, дом дрогнул, но устоял, лишь все стекла вылетели.

В конце июля Союз писателей дал им направление эвакуироваться в Молотов (ныне Пермь). Времени на сбор было в обрез, часть архива успели сдать в музей на хранение (по возвращении получили его обратно) и, понимая, что едут не на пикник, взяли как можно больше одежды и одеял. Купе было переполнено, и спали по очереди. Таковы скупые сведения от Лили Юрьевны. Но кое о чем говорят документы.

Письмо к матери О.М.Брика:

«8.8.41. Дорогая Полина Юрьевна, Фридочка и все, кто дома, телеграмму вашу о том, что вы пока не едете, получили. Очень тяжело так мало знать друг о друге. Мы были уверены, что вы выедете вслед за нами».

«Устроились мы так, — пишет ЛЮ. — У нас две чистые комнатки в двух соседних домиках по 7 кв. метров каждая. Хозяева уступают нам молоко, мед и яйца. Расстояние от центра такое, как от вас до Сокольников — дачным поездом. От станции 5 минут ходьбы. Для Оси и Васи предвидится работа в газете. Размер ее пока неизвестен, но Вася сегодня уже сдает статейку. Мучительно, конечно, беспокойство за всех вас и остальных друзей. Слушаем московское радио».

ЛЮ была инициатором помощи родителям всех своих родных. При жизни Маяковского каждое первое число напоминала ему, что надо дать деньги Александре Алексеевне, его маме. Регулярно (не прерываясь и в войну) посылала деньги своей маме, матери Брика и Екатерине Васильевне, матери Василия Абгаровича. Даже в очень трудные времена она как-то выкручивалась, и родители получали материальную помощь.

Ее мать, Елена Юльевна, эвакуировалась в Армавир, к своей сестре, там заболела и умерла. Умерла она до прихода немцев, а ее сестру с мужем убили оккупанты.

«Ося, Вася работают в газете и на радио, а Женя хозяйничает, — пишет мне ЛЮ небольшое письмецо. — Я несколько раз выступала на вечерах с воспоминаниями и написала небольшую книжицу о Володе и его любимой собаке Щене. Он его всегда рисовал в конце писем ко мне, и я эти рисуночки тоже туда поместила. Книжечка вышла небольшая, следующий раз пришлю».

Она вышла малюсеньким тиражом и стала уже библиографической редкостью.

В эвакуации ЛЮ продолжала трудиться над поэтическим словарем Маяковского. Еще до войны она задумала этот словарь, где «каждому слову будет дана смысловая характеристика». Ей проделать эту работу было легче других, ибо каждая строка была выслушана ею в свое время с авторскими пояснениями. В 1945 году в связи со смертью О. Брика работа оборвалась. Этот труд нигде не опубликован. Вот одна страничка оттуда:

ТЕАТРЫ

Рассказ о влезших на подмосток

аршинной буквою графишь,

и зазывают в вечер с досок

зрачки малеванных афиш.

Автомобиль подкрасил губы

у блеклой женщины Карьера,

а с прилетавших

рвали шубы

два огневые фокстерьера.

и т. д.

«Поэт обращается к городу, — пишет ЛЮ. — «Ты, город, рассказываешь аршинными буквами афиш о «влезших на подмосток», о подмостках театров и концертов… Афиши зазывают публику на вечерние представления.

Подъехавший автомобиль осветил яркими фарами проходящую женщину, и на мгновенье становятся видны ее красные губы. В вечерних сумерках эта женщина похожа на портрет художника Карьера, писавшего как бы смазанные, блеклые, будто в дымке портреты. Этот художник у нас не выставлялся и широкой публике не известен. С прилетевших в театры на автомобилях людей снимали (рвали) шубы швейцары в золотых галунах, похожие в своем рвении и угодливости на фокстерьеров, которые служат на задних лапах».

Через год они вернулись на Арбат, в разоренную квартиру с выбитыми окнами. Жили бытом военной Москвы: отоваривание карточек, обмен вещей на продукты, железная буржуйка, возле которой поставили письменный стол и работали все трое — это было единственное теплое место в комнате. Иногда сидели в пальто. ЛЮ воспринимала все без особых жалоб. «Как в 18-м году», — говорила она. Небольшое подспорье давал огород, землю под который выделил литераторам Союз писателей где-то возле Сельхозвыставки. Я ездил помогать отцу и Брику управляться с картошкой, а ЛЮ посадила грядку петрушки, она считала ее очень полезной. Она ездила с нами, поливала свою петрушку и варила на костре картошку, которую мы ели