видите, что она даже глазами и ушами писается.

Жозефина, казалось, считала свое заявление великолепной шуткой. Она согнулась от смеха пополам и уронила на землю рогалик. Она подняла его, обтерла и съела.

– Сумасшедшие едят все, – сказала она, похлопывая меня по спине. Нестору и Паблито, казалось, было неудобно за паясничанье Жозефины. Паблито же был доволен. В его глазах светилось восхищение. Он потряс головой и прищелкнул языком, как бы не в силах поверить в такое великолепие.

– Пойдем к дому, – подтолкнула нас Жозефина. – я расскажу вам там всякое.

Я сказал, что нам надо подождать Горду и лидию. К тому же было еще слишком рано беспокоить ту очаровательную даму, которая в этом доме жила. Паблито сказал, что уже бывал в этом городе по своим плотницким делам и знает дом, где проезжих кормят обедом. Жозефина не хотела ждать. Ей было все равно, идти к дому или есть.

Я высказался за завтрак и попросил розу зайти в церковь и позвать Горду и лидию, но Бениньо вызвался галантно подождать их, а затем отвести к месту завтрака. Очевидно, он тоже знал, где оно находится.

Паблито не повел нас туда прямо. Вместо этого, по моей просьбе, он сделал большой крюк. На окраине города был большой мост, и я хотел его осмотреть. Я видел его из машины в тот день, когда приезжал сюда с Гордой. Его структура была, видимо, колониальной. Мы взошли на мост и затем внезапно остановились на середине его. Я спросил человека, который там стоял, очень ли старый этот мост. Он сказал, что видит его всю жизнь, а ему уже за пятьдесят. Я думал, что этот мост лишь для меня одного имеет столь притягательную силу, но, наблюдая за другими, вынужден был заключить, что на них он воздействует тоже. Нестор и Роза тяжело дышали, им не хватало воздуха. Паблито схватился за Жозефину. Она тоже, в свою очередь, цеплялась за меня.

– Ты что-нибудь помнишь, Жозефина? – спросил я.

– Этот дьявол, Сильвио Мануэль, находится на той стороне моста, – сказала она, показывая на противоположный берег в каких-нибудь десяти метрах от нее.

Я посмотрел в глаза розе, и она утвердительно кивнула головой, прошептав, что однажды она уже пересекала этот мост в великом страхе и что на том конце что-то ждало ее, чтобы сожрать.

Оба мужчины не были помощниками. Они смотрели на меня в полном замешательстве. Каждый сказал, что он без всяких причин очень боится. Я должен был согласиться с ними. Я чувствовал, что за все деньги в мире не соглашусь пересечь ночью этот мост. Я не знал, почему.

– Что ты еще помнишь, Жозефина? – спросил я.

– Сейчас мое тело очень напугано, – сказала она. – я больше ничего не могу вспомнить. Этот дьявол, Сильвио Мануэль, всегда находится в темноте. Спроси у розы.

Движением головы я попросил розу говорить. Она три-четыре раза утвердительно кивнула головой, но не смогла произнести ни слова. Напряжение, которое я сам испытывал, было беспричинным, но реальным. Все мы стояли на этом мосту, на самой его середине, неспособные сделать ни одного шага в том направлении, которое указывала Жозефина. Наконец Жозефина перехватила инициативу и повернула назад. Мы пошли назад в центр города. Паблито привел нас к большому дому. Горда, Лидия и Бениньо уже ели. Они даже заказали пищу для нас. Я не был голоден. Паблито, Нестор и Бениньо были в оцепенении. Жозефина ела с удовольствием. За столом царило мрачное молчание. Каждый избегал моего взгляда, когда я пытался начать разговор.

После завтрака мы прошли к тому дому. Никто не произнес ни слова. Я постучал и, когда дама открыла мне, объяснил, что мне хочется показать ее дом своим друзьям. Она секунду колебалась.

Горда дала ей немного денег и извинилась за то, что мы беспокоим ее.

Жозефина отвела нас прямо в заднюю половину дома. Я не видел этой части дома, когда был здесь в прошлый раз.

Там был мощеный дворик с комнатами, расположенными вокруг него. Громоздкий сельскохозяйственный инвентарь хранился в крытых коридорах. У меня было такое чувство, что я уже видел этот дворик, когда тут не было этого хлама. С каждой стороны дворика было по две комнаты. Нестор, Паблито и Бениньо, казалось, были на грани того, чтоб физически заболеть. Горда обливалась потом. Она села с Жозефиной в альков в одной из стен, в то время, как Лидия с розой вошли в одну из комнат.

Внезапно Нестор, казалось, захотел что-то найти и вошел в другую комнату. Так же сделали и Паблито с Бениньо.

Я остался один с дамой – хозяйкой дома. Я хотел заговорить с ней, задать вопросы, спросить, знала ли она Сильвио Мануэля, но я не смог наскрести энергии для разговора. Мой живот, казалось, завязывался узлами. С моих рук капал пот.

Что подавляло меня, так это ощутимая печаль, тоска по чему-то отсутствующему, несформулированному.

Я не мог этого вынести. Я уже собирался попрощаться с дамой и выйти из дома, когда ко мне подошла Горда. Она прошептала, что нам следует посидеть немного в большой комнате, примыкающей к холлу, отделенному от дворика. Комната была видна с того места, где мы стояли. Мы пошли туда и вошли внутрь. Это была очень большая комната, пустая, с высоким сводчатым потолком, темная и хорошо проветриваемая. Горда позвала в комнату всех. Дама посмотрела на нас, но сама внутрь не вошла. Каждый, казалось, в точности знал, где ему следует сидеть. Хенарос уселись справа от двери в одной стороне комнаты, а Горда и сестренки сели слева, с другой стороны. Они уселись вплотную к стенам. Хотя мне хотелось бы сесть рядом с Гордой, я сел в центре комнаты. Это место казалось мне правильным. Я не знаю, почему, но наши места, казалось, определял какой-то высший порядок. Пока я там сидел, волна странных чувств напала на меня. Я был пассивен и расслаблен. Я сам себе казался экраном движущихся картин, где проецировались чужие чувства печали и тоски. Однако не было ничего, что я мог бы узнать, как точную память. Мы оставались в этой комнате более часа. К концу я уже чувствовал, что готов открыть источники неземной печали, заставлявшей меня плакать почти неконтролируемо. Но затем, так же невольно, как мы там уселись, мы встали и покинули дом. Мы даже не поблагодарили даму и не попрощались с нею.

На площади мы сгрудились вместе. Горда сразу же заявила, что поскольку она бесформенна, то она все еще несет ответственность. Она сказала, что занимает такую позицию из-за тех заключений, к которым она пришла в доме Сильвио Мануэля. Горда, казалось, ждала замечаний. Молчание остальных было для меня невыносимо. Я должен был сказать что-нибудь в конце концов.

– К каким заключениям ты пришла в этом доме, Горда? – спросил я.

– Думаю, все знают, к каким, – высокомерным тоном сказала она.

– Мы этого не знаем, – сказал я, – никто пока ничего не сказал.

– Мы знаем, что нам и не надо разговаривать, – сказала Горда.

Я настаивал на том, что такие важные вещи я не могу принять так просто, как само собой разумеющееся. Нам надо поговорить о наших чувствах. Что касается меня самого, то все, что я оттуда вынес, это опустошительное чувство печали и отчаяния.

– Нагваль Хуан Матус был прав, – сказала Горда. – мы должны были посидеть в том месте, чтобы освободиться. Я свободна теперь. Я не знаю, что произошло, но что-то было снято с меня, пока я там сидела.

Трое женщин с ней согласились. Трое мужчин – нет. Нестор сказал, что он был на грани того, чтобы вспомнить действительные лица, но что вне зависимости от того, как усердно он старался очистить свое поле зрения, что-то перекрывало его. Все, что он испытал, было чувством тоски и печали оттого, что он все еще находится в этом мире.

– Видишь, что я имею в виду, Горда? – сказал я.

Она, казалось, была недовольна. Она так надулась, как никогда на моей памяти. Или же я видел ее такую надутую когда-то раньше?

Она выступала перед группой. Я не мог уделять внимания тому, что она говорит. Я углубился в воспоминание, которое было бесформенным, но почти достижимым для меня. Чтобы эти воспоминания продолжались, я, казалось, нуждался в постоянном потоке слов Горды. Я был прикреплен к звуку ее голоса, к ее гневу. В какой-то момент, когда она начала остывать, я заорал на нее, что она строит из себя шишку. Она действительно взволновалась. Я следил за ней какое-то время. Я вспоминал другую Горду, другое время: сердитую толстую Горду, толкавшую меня в грудь кулаками. Я вспомнил, как смеялся над ее гневом,