сказал нарочно с некоторой грубостью:

— Ладно тебе реветь! Покажи лучше, где ты его упустила. Тут? Да, тут глубина порядочная. — Сеня вспомнил, как в этом же месте его вытаскивал из воды Пьер. — Тут вполне даже с головкой будет. Держи меня за гимнастерку. Только крепко держи.

— Что ты?! — испугалась Ксана.

— Держи, говорю. Можешь держать, если просят? Где тут твоя кочережка?

Сеня нагнулся, разыскал среди камней кочергу, стал осторожно спускаться к воде. — Держи как следует. Удержишь?

— Удержу, удержу… — прошептала Ксана.

Сеня, погрузив руку с кочергой в воду, стал водить по дну. Сначала ничего не попадалось. Кочерга сразу сделалась очень холодной. От нее озноб пошел по всему телу. Потом что-то слабо звякнуло. Сеня ощутил неподатливую тяжесть на конце кочерги, корябавшей дно. Он стал осторожно вести кочергой то, что зацепил, по откосу дамбы, наполовину скрытому водой… И вот при первом же отблеске молнии, от которого опять нехотя, с промедлением дрогнуло небо над водохранилищем, он увидел выползающую из воды чашу. Блеснула под ней серебряная фигурка гладиатора.

Через несколько минут Сеня уже держал в руках драгоценный приз. Осторожно водя пальцем, он счищал с него тину.

— Ничего, Ксана, — успокаивал он девочку. — Он только в песке да в дряни какой-то со дна. А так ему ведь ничего не сделается. Он же не ржавеет.

— Мы его сейчас перепрячем, — прошептала Ксана, когда они оба, укрываясь от дождя, вбежали в подъезд.

— Ксана, может, не надо прятать больше? Она молчала.

— Ксана, — сказал он, — надо вернуть. Ну хочешь: засунем его сейчас в подвал, а утром я его, как дежурный, будто бы найду и никому не скажу, что это ты?

— Сеня, это опять врать, значит… Не хочу я больше так! А так сразу тоже не могу…

— Ну, хочешь..- предложил он, уже окончательно обуреваемый восторгом, который породили эта необыкновенная ночь с громом, молнией, бурей, ливнем, удивительной находкой, и то, что они были сейчас вдвоем, только вдвоем и снова говорили, как когда-то.

Ведь после того как обнаружилось надувательство с письменными, Ксана его за эти дни и взглядом даже не удостоила. Как ни мучился Сеня, но не мог же он заговорить с ней сам первый.

— Хочешь, я скажу, — продолжал Сеня, — хочешь, скажу, что это все я?..

— Нет, Сеня, нет, хватит уже обманывать… Я ведь все равно хотела его достать и сама отдать. Ведь мы последние дни тут. А потом все будут сносить. Я хотела, чтобы Артем Иванович приехал. Думала, ему. А он все не едет… Ты мне так помог, Сеня, спасибо тебе! Я ведь знаю, это тогда ты с письменными тоже из-за меня… Сеня молчал. Необыкновенное, никогда еще не испытанное волнение словно схватило его за горло и не отпускало. Он стоял, прижимая к себе мокрый, заляпанный илом, опутанный какими-то осклизлыми травами кубок. С кубка капало. Капало с самого Сени. Он молчал, опустив голову.

— Теперь, я знаю, — прошептала Ксана, — ты теперь ко мне будешь плохо относиться.

Какая-то заблудшая молния, догоняя уже миновавшую грозу, метнулась в вышине, и небо ласково проворковало. И Сеня успел заметить, с какой неистовой тревогой смотрят на него глаза Ксаны. Но и сейчас, когда стало опять совсем темно, он знал, что она смотрит на него. У других людей все было внутри — и радость, и боль, и печаль. А у Ксаны все было открыто. Она сама была вся и печалью, и радостью, и лаской — это всегда ужасало Сеню своей открытой беззащитностью. Ему казалось, что всякая пустяковая обида бьет Ксану по самому больному, по самому живому.

— Зачем ты так говоришь? — тихо сказал Сеня. — г Я же к тебе всегда знаешь как относился!

— И я к тебе…

— Нет, ты теперь не так относишься, как относилась. А вот к Пьерке ты…

— Да ну его, я к нему только раньше так относилась. Теперь уже я вовсе не так отношусь.

— А теперь ты как будешь ко мне относиться?..

И долго еще под старой школьной лестницей слышалось в темноте сквозь шум ветра и ливня: «Отношусь… Относилась… Буду относиться… Он относится… Мы будем относиться…» Словно кто-то спрягал на уроке грамматики глагол.

Потом они оба задумались, где же все-таки до утра спрятать кубок. Нельзя же было его бросить здесь, под лестницей. И не тащить же его в спальню, чтобы перебул-гачять всю школу. Они решили спуститься. в подвал, заброшенный, полузакрытый, куда уже давно никто не ходил, и пока оставить там до утра кубок. Было очень темно, а фонарик у Сени совсем уже иссякал. И в темноте сам он ушибся, нарядно стукнувшись лбом о кирпичный косяк. А Ксана где-то расцарапала руку. Но она даже не вскрикнула, а он только вытер тихонько в темноте кровь со лба и слизал потом ее с руки. Кто это выдумал, что так уж больно, если тяпнешься лбом о кирпич? Кто сказал, что в темноте страшно? И кто это вообще считает, будто ночью надо всем обязательно спать? Все это выдумали те, кто никогда не слышал, как им говорят: «Мы будем теперь всегда дружить с тобой. Ты мне главнее всего на свете. Я к тебе знаешь как отношусь»…

Они задвинули кубок в самый дальний угол подвала, в небольшую кирпичную нишу, которую нащупал слабеющий луч фонарика. Потом Сеня помог Ксане подняться по трухлявым скользким ступеням лесенки, проводил ее в коридор второго этажа, куда выходил дортуар девочек. Ох, в каком он дивном настроении был сейчас! Только теперь он почувствовал, что надо все-таки пойти переодеться. Он весь вымок на дожде. Рубашка под гимнастеркой прилипала к телу, и за шиворот с мокрой головы стекали ледяные струйки. Но когда Сеня, простившись с Ксаной, спустился вниз и оказался уже в своем коридоре, он услышал, как осторожненько, еле различимо скрипнула дверь их дортуара.

Потом донесся шепот в коридоре. Сеня хотел зажечь фонарик, но что-то остановило его. Он замер, прислушиваясь.

— Лопату взял? — спросил кто-то в темноте. — А спички прихватил? Не забыл?

Сеня разом узнал приглушенный голос Ремки Штыба.

— Слушай, Ргемка, — донеслось еще тише из темноты, — а может быть, лучше оставить это дело?

— Я тебе дам «оставить»!

— А если все-таки лучше сказать завтрга Иргине Николаевне? И уж как она ргешит…

— Не хочешь, не надо. Иди ложись в свою кроватку, мокрвпа заграничная. Перепугался! Тебе такой случаи выходит. В газете напечатают, дурак. Ты скажи лучше — спички есть? Давай сюда фонарь. Видишь, у меня все припасено. Сеня напряженно вслушивался. Он никак не мог понять, о чем ведут разговор приятели. Потом, неслышно ступая, не зажигая фонарика, он пошел за Пьером и Рем-кой, осторожно шагавшими к лестнице.

Часа за два до этого Незабудный навестил Богдана Анисимовича. Тот лежал уже дома с забинтованным лбом. Ранение оказалось неопасным, только удар оглушил. Больше поразило Незабудного лицо Галины Петровны, сразу постаревшей на много лет, с резко проступившими морщинами, с беспокойными желвачками у как бы затвердевшего подбородка.

«Крепко она его любит», — не без зависти подумал Незабудный. Он чувствовал, что Тулубеям сейчас не до него. Пожелал Богдану Анисимовичу скорее поправиться, узнал, что в районе напали на след человека, нанесшего удар Тулубею, попрощался с Галиной Петровной и пошел к себе.

Было уже очень поздно, да и погода стояла не для гостей. Поэтому Артем Иванович удивился, когда дежурный по общежитию, отдавая ему ключ от комнаты, сказал, что кто-то его дожидается. И действительно, в коридоре со стула под фикусом у окна встал навстречу Артему Ивановичу какой-то незнакомый человек со шляпой и небольшим чемоданом в руках.

— Товарищ Незабудный? — спросил пришелец и тут же сам себе ответил: Впрочем, сомневаться не