если верит он в силы свои, если знает он, что и другим людям от него есть толк. Тихо слушали пассажиры баяниста. Только изредка вздыхал кто-нибудь или, когда выводил парень немыслимо хитрое и крутое коленце, крякал да, не удержавшись, бил каблуком в пол вагона.

— Э-эх, давай, ходи, гуляй, разговаривай!…

На завлекающие звуки баяна собрались все пассажиры вагона, много народу сгрудилось в проходе, заняты были все скамьи внизу, с верхних полок свешивались головы слушавших. А парень, почти невидимый в углу, все играл и играл. Неутомимые пальцы его стремглав проносились, летали, сновали по ладам, почти неуглядимые от быстроты, но сами словно зрячие, сами будто всевидящие.

— До чего же чисточко выговаривает! — восхищалась колхозница.

— Да, игра богатая! — оценил верхний пассажир.

И даже давешний попрошайка, вернувшись со своего жалостного обхода, протискавшись вперед, примостился на уголке нижней скамьи и тоже слушал баяниста. Был он, видимо, знаток этого дела, так как, прищурившись и дудочкой вытянув лиловатые, с белесым налетом губы, в лад игре тонко крутил нечесаной головой. В эту минуту кто-то из слушателей, заслонявших баяниста, отодвинулся немножко вбок, и свет от вагонного фонаря упал на лицо игравшего. Нищий невольно отшатнулся, всмотрелся еще раз и стал незаметно выбираться в проход. Что-то вороватое, слишком поспешное было в его движениях, и это не ускользнуло от обостренного слуха слепца. Он разом прекратил играть.

— Ну, куда… куда ты? Человек играет, а ты…— зашикали на нищего.

— Пусти, говорю, ну! — с внезапной злобой огрызнулся бродяга, опять озираясь на слепого. Голос у него внезапно оказался густым, грубым.

— Стой, жаба! — прокричал вдруг парень, прислушиваясь.

Он вскочил и ринулся к нищему; сильной рукой сгреб слепец нищего за плечо, страшны были в своей яростной неподвижности глаза на бушующем лице. И, как горошины в сите, прыгали перепуганные глазки на конопатой физиономии нищего.

— Стой, паразит… Что?! Вот и на этом свете сошлись, — уже тихо и с омерзением повторил баянист.

— Да что ты! Граждане, родимые, люди добрые, за что такая обида больному, раненому человеку… Пусти, говорю! — Нищий, плаксиво гримасничая, силился высвободить плечо из сжимавшей его тяжелой руки. — Обознался ты, я тебя не видел сроду…

— Брешешь, гад! Ты-то меня видел, а я вот тебя, правда, не видал никогда, но голос твой у меня на веки вечные в уши запал! Помнишь, как ты мне воды очи промыть не дал, как ты со двора меня от тына своего подальше гнал, немецким патрулем грозил?… Помнишь, хозяин?… Или забыл?… Думал небось, незрячий я, так на глаза мне не попадешься? А?! Что молчишь? Думал, в темноте от очей моих скроешься?… Или вовсе я сгнию от ран? Нет, не у всех сердце такое жабье, помогли мне люди, живой я и еще солнышку радуюсь, хоть и не вижу его. А по тебе, так пускай и солнца не будет, только чтоб твою пакость народ не рассмотрел… На жалости у людей спекулянничаешь? Милостыни просишь, пес!

С горячей силой гремели слова слепца, и нищий оробел, тяжело дыша, весь пригнувшись, стараясь не смотреть в гневное лицо с омертвевшими глазами, с теми глазами, на которые он из трусости, из страха перед немцем пожалел воды… Он все же попытался вывернуться.

— Граждане! -возопил он. — Что же это! Припадочный это, видать, какой-то… Да я сроду не знал его! Примстилось ему, что ли!… Да я сам инвалид с фронту…

— Врешь, трехпалый! — уверенно и жестко сказал слепой. — А ну, покажи людям руку свою правую. Я помню, как ты тогда меня в плечо пихал, а я тебя за руку ловил. У него, товарищи, на правой двух пальцев нет. Видно, из самострелов, от фронту отлынивал… Ну, предъяви руку людям, если я вру!

Нищий поспешно спрятал правую руку за спину. Но человек в наглухо застегнутом пальто, спрыгнув с верхней полки, вывернул ему руку наперед. И все увидели, что на руке у нищего не хватает двух пальцев. Отвратительная, похожая на куриную, когтистая лапа повисла в воздухе. Ахнула тихонько пожилая колхозница. Брезгливо отодвинулись люди от нищего, и наступило молчание.

— Ну,-продолжал баянист, чуточку успокоившись, — я вот по миру с сумой не хожу, хоть и очи потерял, у меня дело нашлось, меня люди не обижают, на их жалость не жму. А таким, как ты, и в глаза людям поглядеть нельзя, убогий ты душой, совесть у тебя была слепая… Да и нонче не прозрела. Темно тебе на свете, и просвета тебе не будет, не жди…

Наутро в вагоне проснулись поздно, потому что долго накануне не могли заснуть люди, взволнованные вчерашней встречей и возмездием, которое совершилось у них на глазах. А когда пассажиры проснулись, слепой уже встал. Он сидел у окна, незрячие глаза его упрямо и мечтательно уставились в высоко поднявшееся солнце.

— Солнышко-то сегодня какое, — ласково проговорил он, — уже по-весеннему светит. Я щекой чую, как греет. На тепло повернуло. Весна скоро… Э-эх!…

И он во все плечо развел мехи баяна, словно широко раскрыл объятия навстречу торжествующему солнцу.