Он подошел к столу. Он вынул вырезки, почетные значки, портреты… Нашел Настину карточку. Положил ее на стол и долго смотрел. Надо бы пойти, да кто поверит? Проиграл, скажут, и просится теперь. Карасик бы понял, но… проклятая коробочка! Нет, обратно ходу нет. Некуда податься. Он взглянул на книги. Непрочитанные книги, толстая стопка газет на окне… Черт его знает, прежде работал, так занят был — и как читал, все успевал, а теперь некогда…

У него пересохло в горле. Он поставил на газ чайник. Сиреневый венчик возник и зашумел около сунутой спички. Чайник легонько зазвенел. Антон поднял щенка, сел, положил кутенка к себе на колени. Усталость легла на затылок, пригнула голову Антона. Так он и заснул, сидя в кресле и держа щенка на коленях.

Гидраэровцы были несколько смущены исходом их борьбы с Антоном. Весь стройный план их рухнул. Они были обескуражены уже в тот момент, когда Севастьяныч выгнал Антона из игры. Не этого хотели ребята, не этого добивались. После матча их все поздравляли, тормошили, обнимали. Их обступили фотографы, репортеры, интервьюеры. Требовали биографий каждого. Десять было налицо, а одиннадцатая…

— Баграш, какая у Карасика биография? — спросил Бухвостов.

— Пиши просто: малый — золото! — сказал Фома репортеру.

Антона искали и не могли найти. Вечером обе команды были на банкете. Отсутствие Антона беспокоило Баграша.

Команде вручили большой серебряный кубок с фигурой футболиста и прочими спортивными регалиями. На обратном пути домой ребята поссорились из-за того, кому нести кубок. Бухвостов требовал, чтобы дали ему.

— Я ведь забил первый мяч.

— А кто тебе спасовал? — не унимался Фома.

— Ну как маленькие! — сказала Настя.

Она была очень встревожена исчезновением Антона.

Дома их ждал Токарцев. Он рассказал о своей встрече с Антоном.

— У него скверное состояние, — сказал профессор. — Может быть, мне не следует вмешиваться, но, полагаю, сейчас самый подходящий момент. Что? Ну, а мне пора… Будьте здоровы…

Но тут забушевал Бухвостов. В нем еще не опала ярость игры.

— Нет, товарищи, — закричал Бухвостов, — я против! Такого человека… Карасика… Такого человека, который всего себя не жалел, такого товарища он себе позволил… Это он в отместку, нарочно. Если у него нахальства хватит явиться, в рожу плюну, так и знайте!.. И я просто считаю даже по отношению к Карасику неудобно…

— С каких это пор ты таким карасистым стал? — спросил Баграш, подмигивая ребятам.

— С таких вот! Бухвостов. — Карасик тоже изменился в нашу пользу. А Кандидов? Вечная склока из-за него, бестолковщина, развал, неразбери-бери… И вообще я не понимаю таких людей. Это в моторе реверс нужен. А когда у человека в идеологии реверсивная взад-вперед, это, знаете… Вот вкололи ему, так он теперь и проситься будет. Ясно. Это мало радости. Сбили гонору, вышибли с поля. Он, конечно, теперь видит — податься некуда…

— Коробочки не было, — сказал Токарцев. — Это неумышленно, непроизвольно. Что? Я видел э… э… дядю Кешу, вы его знаете, он специалист. Он уверяет, что виноват Цветочкин.

— Оба хороши! — сказал Бухвостов.

— Ну что ж, — начал Баграш, — значит, тогда мы проиграли встречу. Кубок наш, а человека продули. Так? Что же, так и откажемся от него? Распишемся, ничего не поделаешь. Судьба. Так?

Команда молчала. Вдруг Настю словно прорвало.

— Как ты можешь так? — закричала она Бухвостову. — Сами довели парня, затравили… Погодите, он еще покажет вам…

Она вдруг заплакала и схватилась за голову:

— Ой, что я говорю!.. Ну товарищи, ну милые, ну что же теперь делать?..

Все молчали и отворачивались смущенно. Фома подошел к Бухвостову, больно ткнул его кулаком сзади:

— Эх ты, балдиссимус! Чуткости, душевности в тебе вот ни на столько… Настя, ты его не слушай, мы — за!

— Да, полегче, полегче! — сказал Баграш. — Человек не семечки, так, смотри, проплюешься.

— Это, Коля, ты чепушишь! — горячился Фома. — Он же наш, в общем…

Бухвостов стоял, потупив голову.

— Товарищи, Настя… Что вы меня каким-то выводите типом… А ты вот чуткий такой, — обернулся он к Фоме, — понять можешь, что у меня ни отца, ни матери, никого своих. Чуткости, говоришь, нет? Мне коммуна наша первый раз в жизни, как своя семья. Я гордиться ею могу. Я за нее горло зубами перегрызу кому хочешь и на даровщинку в нее никому не позволю… Ну, я просто боюсь… Боюсь, ребята… Что, я против Антона, что ли? Давайте уж начистоту. Знаю, Фома думает, что это я Настю к Антону ревную. Было, не скрою. Мало, что прежде… Ну, а сейчас это просто смешно. Что я, не понимаю?

— Кончил? — спросил Баграш, когда тот замолчал. — Эх, Коля, Коля! Ты не Настю ревнуешь, ты команду к нему ревнуешь, вот в чем дело. Забыл, что коллектив-то из людей живых составляется. А человека ты и не видишь, нехорошо.