красноречием, а тут неловкость и волнение совсем лишили ее языка. Она отщипывала по виноградинке от увесистой кисти и проглатывала, не чувствуя вкуса ягод.

— Ты цветы-то поливаешь? — неожиданно спросила она..

— Что? Ах, цветы? Как же, поливаю, — отозвался Олесь.

— Меня, наверно, скоро выпишут, — помолчав, сообщила она.

— Выпишут? Это хорошо…

Еще посидели, помолчали.

— Ну, мне пора, — сказал он, наконец, поднимаясь.

Зина тоже встала, по привычке ожидая поцелуя, но Олесь только кивнул головой и сказал:

— Ну, пока, до свиданья. Завтра я не смогу прийти.

Он пошел, а Зина растерянно глядела ему вслед, сознавая, что он, наверно, уходит совсем. И когда Олесь был уже недалеко от ворот, ее словно толкнули, и она с криком бросилась за ним:

— Олесь! Подожди, Олесь! Вернись!

Он сейчас же возвратился.

— Ну, что ты, глупенькая, что ты? Не могу завтра прийти — так приду послезавтра. Занят я буду.

— Нет, ты сейчас, сейчас не уходи. Ты даже не поговорил со мной. Олесь, я так много хочу сказать тебе, только не знаю, как…

Они отошли в сторону, подальше от людей, и сели на траву. Олесь понял: как ни оттягивай решительную минуту, а она все-таки придет. И хотя решение его не поколебалось, ему было очень трудно. Тяжело было смотреть на похудевшее, такое прелестное личико, полное страха и мольбы. Тяжело было заставить себя сказать те слова, которые неизбежно вызовут слезы, заставят ее страдать. Но как же поступить иначе? Снова уклониться, снова начать жизнь, полную лжи и притворства?

А Зина, обхватив его руку обеими своими, торопливо, сбивчиво просила простить ее, умоляла не бросать, обещала, что все-все будет теперь по-другому. Она начала даже рассказывать о своем давнем проступке, произнесла имя Валентина… Олесь вздрогнул — он не думал, что это был именно он. Пересилив дрожь отвращения, сказал решительно:

— Не надо об этом. Было — и прошло. Но, Зина, все-таки нам лучше разойтись. И для тебя лучше и для меня.

— Бросаешь? — зарыдала она. — Зачем же ты тогда на мне женился? Сколько лет голову морочил, теперь не нужна стала?! Зверь ты бессердечный, вот ты кто! Хоть бы слово человеческое сказал!

— Зина… Зачем ты так говоришь? Нехорошо это. Не сможем мы жить вместе. Я тебя не люблю. И от совместной жизни нам никакой радости не будет. Нам нужно расстаться.

— А почему? Почему нужно? Тебе свобода понадобилась? Другую полюбил? — с внезапно блеснувшим подозрением спросила она. Эта новая догадка так ее поразила, что она и плакать перестала.

— Да, Зина, — тихо, но твердо ответил Олесь.

— Так я тебе развода не дам, вот, — жестко сказала Зина. — Подумаешь, разлюбил — полюбил. Не имеешь права семью ломать.

— Какая ж у нас семья? — невесело усмехнулся он. — Сожительство просто. Ну, заставят меня под одной крышей с тобой жить. А что толку? Все равно чужие… Лучше уж разойтись. Оставлю тебе квартиру, вещи, сама свою жизнь устроишь.

— А ты как же? — изумленно открыла Зина заплаканные глаза.

— К своим перейду пока. А потом, может, совсем уеду.

— К ней? — со злой ревностью спросила Зина.

— Может быть и к ней, не знаю…

— А я вот знаю! К ней, к ней! К Маринке, вот к кому. Змея подколодная, разлучница! Так я и чувствовала. Недаром все кругом тебя увивалась.

— Я ее любил еще раньше, чем познакомился с тобой.

— А молчал! Чего ты молчал? Я бы, может, и замуж не пошла за тебя. Обманул — думал, девчонка глупая, что с нее взять?! Эх ты, подлец!..

И она отвернулась.

Олесь молча опустил голову. Машинально нащупал папиросу, спички и закурил. Он страдал невыразимо; все было, конечно, не так грубо, не так просто, и не хотел он ее обманывать. Но упреки заслужены. Насколько легче было бы обнять сейчас Зину, поцеловать, сказать, что не оставит ее, забудет прошлое… Ну, хорошо, сейчас легче, а потом что? Опять слепое, унылое существование бок о бок: работа, еда, постель?.. Стало противно до тошноты. Хотелось скорее положить конец тягостной сцене, но никак не решался встать и уйти, пока Зина продолжала плакать и жаловаться на судьбу.

— Перестань ты плакать, Зинуша, — сказал он, наконец, как можно ласковее. — Прости меня, если можешь. Ведь разбитого все равно не склеить. Будь умницей, пойми: это же самый честный выход.

— И уходи, если ты такой честный, — глухо сказала она, не отрывая рук от лица. Он медлил, не зная, сказать ли ей что-нибудь на прощанье. Но она вдруг уронила руки на колени и с неожиданной яростью воскликнула: — Да уходи же! Долго ты меня терзать будешь? Вот возьму и назло вам всем помру!

— Э, Зинок, вот так рассуждать не годится! — Олесь ни минуты не верил в ее угрозу, но стало еще неприятнее. — Ну, не удалась наша совместная жизнь. Так разве этим все уже и кончилось? Ты размысли сама: какой толк тянуть волынку, ведь ты и сама меня не любишь. Привыкла только…

Он подождал, ответит ли она что-нибудь, потом притушил папиросу и встал. Зина не шевельнулась.

— Что ж… Я пойду, пожалуй. Ты не хочешь проститься?

— Очень это тебе нужно, — отозвалась Зина. — Уходи.

Шаги проскрипели по песку. Когда через несколько минут Зина подняла голову и огляделась, Олеся уже не было. Стало тоскливо и пусто. Голову сверлил недоуменный вопрос: почему же все так получилось?

Задумчивая, сосредоточенная, Зина машинально побрела в палату. У самого входа в больницу ждала мать с «авоськой», битком набитой всякой всячиной.

— Чего это я Александра твоего встретила сейчас? Был тут, что ли?

— Был, — неохотно подтвердила Зина.

Ольга Кузьминична самодовольно улыбнулась.

— Я ж говорила — прибежит, как миленький.

— Ничего он не прибежит. Приходил сказать, что… уходит… совсем… — и Зина закусила кончик носового платка, чтобы не заплакать. Самолюбие ее жестоко страдало, но лучше было сказать обо всем. Где-то в глубине сознания тлела маленькая искорка надежды, что еще можно все уладить, если сказать матери.

Ольга Кузьминична сразу вскипела:

— Что? Да я его, подлеца, в порошок сотру! Я этого дела не оставлю. Все ходы-выходы облазаю, а жизни ему не дам. Чтоб над моим родным дитем издеваться?

Зина представила, как мать пойдет с заявлением в партком, в райком, к директору, и всюду будут вызывать ее, Зину, нужно будет рассказывать свою жизнь… И она взмолилась:

— Не надо, мама, что ты! Хуже только будет. Не хочу я!

— Не хочешь? Ну и не хоти, а меня не тронь: знаю, что делаю. Тебе же, дуре, счастья хочу!

Она искренне была уверена, что хочет дочери своей счастья — такого, каким его понимала.

Заседание партбюро окончилось. В распахнутые окна вливался вечерний прохладный воздух, вытесняя из кабинета Шелестовой остатки духоты и табачного дыма. Горел верхний свет, освещая крытый синим сукном длинный стол со следами длительного и бурного разговора — полную окурков пепельницу, опустошенный графин, разорванные записки, исчерканные завитушками листки…

Татьяна Ивановна сидела одна за своим столом, поставив локти на стол и подперев кулаками побледневшее от усталости лицо. Глаза ее не отрывались от стаканчика с карандашами, но мысли были полны только что окончившимся заседанием, вернее, его решением. Разбирали «персональное дело» Тернового по заявлению Ольги Кузьминичны Лагуновой о том, что он оставил свою жену.

Татьяна Ивановна знала Тернового — не слишком покладистого, немного сурового и честного