— Так мы и спрашивать будем! — независимо ответил Виктор.

— А я тебе говорю, соплявка: придешь раньше — кобеля спущу, — пригнулся к уху Виктора Калмыков. Потом, как ни в чем не бывало, выпрямился, поправил кепку с синими очками и провозгласил, ни к кому не обращаясь: — Ну, кто куда, а я к мартену!

Сверху, со второго этажа, выглянула табельщица и крикнула:

— Виктор! Крылов! Иди в операторную, мастер звонил, просил сразу тебя прислать!

Не слишком охотно поднялся Виктор по железной лесенке на рабочую площадку цеха. Он догадывался, о чем может пойти речь, и от этого было не по себе.

Когда он открыл дверь, в операторную ворвались многообразные голоса цеха — тяжелые удары, шипенье и свист, лязганье железа и набатные звонки мостовых кранов.

Олесь Терновой поднял голову, и Виктор помрачнел еще больше. Не любил он, когда на лице мастера появлялось такое вот замороженное выражение.

— Закрой дверь, — коротко приказал Терновой.

Виктор закрыл, и тогда стало сравнительно тихо, только подрагивали запыленные стекла окон.

— Садись, Виктор. Посмотри, тебе эта штука знакома? — и Терновой бросил на стол перед Виктором кусок шлаковой лепешки.

Виктор покраснел и ничего не ответил. Значит, затея его открылась… А Терновой продолжал, не спуская глаз с его лица:

— Подучил кто-нибудь, или сам додумался? Признавайся, с чьей плавки шлак? Думал, что можно меня обманывать без конца?

— Я… я только раз… Шихта была грязная, шлак плохой, лаборатория придираться стала бы, — безнадежно оправдывался Виктор, чтобы только не молчать перед пронизывающим взглядом.

— Только раз! А за этот «раз» целую плавку номерной марки стали забраковали. Вся флокенами поражена. А по шлаку видно было бы, что нужно что-то предпринимать…

— Я же не знал, что так получится, хотел как скорее…

— Чтобы было скорее да лучше, надо учиться. А тебя никак даже в вечернюю школу не загонишь. И с головой парень вроде, а поступаешь хуже маленького. Иди, принимай печь, уже время. А эти образцово- показательные пробы шлака я передам комсомольскому бюро. Пусть выставку устроят.

Виктор беззвучно открыл рот, но говорить раздумал и только махнул рукой.

— Что, что? — спросил Терновой, будто не расслышал.

— Какую мне сегодня марку варить? — неуклюже выговорил Виктор.

— Сталь три. Справишься или помочь?

Виктор выскочил из операторной, как ошпаренный. Лицо его пылало. «Вот ехида. Такую марку — да не сварить?.. Дураком быть надо. А может, я и есть дурак? Не-ет, я еще покажу себя… Покажешь тут… когда стружки навалят столько, что вместо восьми — все двенадцать часов будешь потеть. Хм… А что, если эту стружку попробовать завалить по-новому. Ребята говорят, говорят, а попробовать боятся. Ну, а мне все равно пропадать…»

И, повеселев, Виктор передвинул кепку с носа на затылок, зашагал к своей четвертой печи.

Для Тернового смена начиналась беспокойно. Не успела закрыться дверь за Виктором, как порог перешагнул Василий Коробков, сталевар пятой печи.

— Александр Николаевич, опять мне возиться с той плавкой, что Мурзаев сдает? — загудел он, даже не поздоровавшись. — Шлак шубой, сера высокая, ванна холодная… И который раз так. Аварий с ним не оберешься.

— По той аварии приказ уже вышел. Лишили нас с тобой премии. Читай, — и Терновой передал Коробкову листок папиросной бумаги, который до сих пор машинально вертел в руках, то складывая, то расправляя. — На рапорте сегодня начальство душу отведет.

Коробков, морща лоб, прочитал приказ.

— Да Александр Николаевич! Да это что ж! Надо жаловаться, докладную директору писать буду. Мурзаев порог наваривал, из-за него плавку упустили, а виноваты мы остались?

— Бесполезно жаловаться, Василий Фомич. Говорил я с начальством, объяснял — и Рассветову, и Ройтману. Да толк один.

— Ничего, найдем концы. В партком напишу, — гудел рассерженный Коробков. — У меня семья пять душ, буду я полторы тысячи из-за всяких мерзавцев терять!

На печи Терновой убедился, что Коробков не преувеличивал, плавка была действительно в плохом состоянии. Возмущенный, он обратился к мастеру ночной смены.

— Константин Иванович, — медленно, скрывая волнение, сказал он, — предупреждаю: пятую печь я не приму, пусть Мурзаев плавку сам до конца доводит.

— А ты часом не рехнулся? — воззрился на него мастер Чукалин, старик худой, желчный и вспыльчивый. — Выдумываешь новые порядки!

— Порядок не новый, а старый, только забыли о нем у нас тут. И не заступайся за Мурзаева, ему же хуже будет.

— Прокурор тут выискался! За своими сталеварами следи, они тоже не святые. А за эту плавку тебя никто винить не будет, не бойся.

— Не из пугливых. А только справедливость нужна. Что ж, Василий хуже всех, что ли, чтобы заставлять его эту кашу расхлебывать? И пусть Мурзаев не вздумает уходить, я печь не приму, — сказал, словно отрубил, Терновой.

Проходя по цеху, он мельком увидел Виктора. Оживленный и веселый, он о чем-то говорил с машинистом завалочной машины. «Чему радуется?» — мелькнула тревожная мысль. Но подойти, спросить — было некогда. Терновой спешил на «рапорт», так назывались краткие технические совещания перед началом утренней смены, проходившие в кабинете начальника цеха. Опаздывать на эти совещания не рекомендовалось — на них всегда присутствовал Рассветов. И сейчас он уже сидел за столом, красивый, полный, в белоснежном кителе, по-хозяйски усевшись на месте Ройтмана, и при каждом его движении разносился еле уловимый запах шипра. Ройтман сидел несколько сбоку; в темных глазах его застыла привычная печаль тяжелобольного человека.

Когда вошли последние, Ройтман прикоснулся карандашом к литой фигурке сталевара, украшавшей чернильный прибор, и негромко сказал:

— Начнем, товарищи. Сегодня нам предстоит ознакомиться с приказом по аварии на пятой печи…

И он прочитал уже знакомый Терновому приказ. Олесь слушал, крепко сжав губы, не отводя пристального взгляда от Рассветова, а тот невозмутимо просматривал отчеты, по временам ставя на полях крупные «галочки».

— …Пункт третий: мастеру Терновому А. Н. объявить строгий выговор и лишить премии за май месяц…

Рассветов взглянул исподлобья на Тернового и сказал:

— Что вы можете сказать по аварии?

— Я уже объяснял, Виталий Павлович.

— Это не объяснение, а отговорки. Мне нужен анализ причин.

Злая улыбка на миг искривила губы Тернового, но тут же лицо его приняло постное выражение; он начал говорить ровным тоном, словно затверженный урок.

Ройтман изумленно взглянул на него и незаметно приложил руку к тяжело бьющемуся сердцу, ожидая грозы. Терновой слово в слово цитировал типичный случай аварии, описанный в книге, автором которой был сам Рассветов. Тот сначала машинально кивал головой, потом прислушался, насторожился, и лицо его побагровело. Он стиснул в пальцах карандаш, переломив его надвое. Казалось, это вернуло ему равновесие. Аккуратно положив перед собою обломки карандаша, он с невозмутимым видом дослушал до конца, затем с вежливой язвительностью сказал Терновому:

— Садитесь, вы только лишний раз подтвердили, что плохо умеете сочетать теорию с практикой. По- видимому, занятия в институте вам ничего не дают. В этом свете мы и будем рассматривать ваше заявление об учебном отпуске. Что у нас дальше, Илья Абрамович?

Начальник цеха перешел к другому вопросу, и Терновой хмуро уселся на свое место. Леонид Ольшевский локтем подтолкнул его: