почти успокоилась, уверив себя, что, вероятно, я попала всего лишь в небольшой музей его извращенных пристрастий и что все эти предметы были поставлены им только ради того, чтобы ими любоваться.
Однако посреди комнаты стоял катафалк: мрачный, зловещий гроб эпохи Ренессанса, окруженный длинными белыми свечами, а в ногах его, в огромном, высотой в четыре фута, кувшине, покрытом темно- красной китайской эмалью, стояла охапка тех же лилий, какими была наполнена моя спальня. Я не смела подойти к этому катафалку и поближе рассмотреть его обитателя, но я знала, что должна это сделать.
Каждый раз, когда я чиркала спичкой, чтобы зажечь свечи вокруг ее ложа, казалось, с меня слетает то облачение непорочности, которое будило в нем сладострастие.
Оперная дива лежала совершенно обнаженная под тонким покрывалом из редкого и очень дорогого льна, из которого в Италии делались саваны для людей, отравленных по государеву приказу. Я осторожно прикоснулась к ее белому запястью: она была холодна, он забальзамировал ее. На горле я разглядела синий след его пальцев душителя. Холодный, печальный отблеск пламени светился на ее бледных, закрытых веках. Но самое ужасное было то, что ее мертвые губы улыбались!
Позади катафалка во тьме поблескивало что-то перламутрово-белое; едва мои глаза привыкли к густеющему мраку, я наконец разглядела — о ужас! — это был череп. Да, череп, настолько выскобленный и отполированный, что с трудом верилось, будто эту голую кость когда-то облекала роскошная, полная жизни плоть. Череп был подвешен на растянутых невидимых нитях так, что казалось, будто он бесплотно парит в неподвижном, густом воздухе, в венке из белых роз и кружевной вуали, как последний образ маркизовой невесты.
И все же череп оставался по-прежнему прекрасен, в его прозрачных чертах так настойчиво угадывалось лицо, которое он когда-то носил, что я узнала ее тотчас же: это была вечерняя звезда, идущая по краю ночи. Один неверный шаг, моя дорогая бедная девочка, и ты присоединишься к роковой веренице своих сестер, которые раньше были его женами; один неверный шаг, и ты упадешь в объятия темной бездны.
А где же та, последняя из покойниц, румынская графиня, которая, вероятно, полагала, что ее-то кровь переживет его бесчинства? Я знала: она должна быть здесь, в том месте, которое, словно закручивающаяся воронка, тянуло меня к себе, ведя извилистыми коридорами замка. Сперва я не смогла найти от нее и следа. Но вдруг отчего-то — быть может, вследствие какого-то воздушного колебания, вызванного моим присутствием, — металлический панцирь Железной Девы издал призрачный звон; в моем воспаленном воображении пронеслась мысль, будто ее обитательница, возможно, пытается оттуда выбраться, хотя даже в приступе начинающейся истерики я понимала, что, однажды попав туда, она должна быть уже мертва.
Дрожащими пальцами я отогнула переднюю створку вертикально стоящего гроба, скульптурное изображение лица на которой было искажено страдальческой гримасой. От ужаса я выронила ключ, который все еще держала в руке. Он упал в растекающуюся лужу ее крови.
Дитя, рожденное в стране вампиров, она была пронзена не одним, а сотнями шипов, и казалось, умерла совсем недавно, в ней было столько крови… О боже! Когда же он стал вдовцом? Как долго он держал ее в этой отвратительной камере? Может быть, она сидела здесь все время, пока он ухаживал за мной в ярких огнях Парижа?
Я осторожно закрыла крышку ее гроба и вдруг разразилась горькими рыданиями, в которых кроме жалости к его жертвам присутствовало ужасное, мучительное сознание того, что я тоже из их числа.
Пламя свечей всколыхнулось, словно ветер подул откуда-то из-под двери. Их отблеск осветил огненный опал на моей руке, который мгновенно вспыхнул, загоревшись каким-то зловещим светом, как будто хотел сказать мне, что око Господне — его око — видит меня. Когда я увидела кольцо, за которое я сама же продалась, избрав эту участь, первой моей мыслью было бежать от своей судьбы.
У меня еще достало силы духа, чтобы пальцами затушить свечи вокруг гроба, подобрать свою свечку и с содроганием осмотреться вокруг, дабы удостовериться, что здесь не осталось никаких следов моего пребывания.
Я выудила ключ из кровавой лужи, обтерла его носовым платком, чтобы не запачкать руки, и вылетела из комнаты, захлопнув за собой дверь.
Она захлопнулась с долгим гудением, словно врата ада.
Я не могла найти прибежище в своей спальне, ибо она хранила память о его присутствии, пойманном в ловушку бездонных посеребренных зеркал. Самым безопасным местом мне показалась музыкальная гостиная, хотя теперь я смотрела на картину, изображавшую святую Цецилию, с некоторым оттенком ужаса; в чем было ее мученичество?
Мой разум пребывал в смятении; планы побега беспорядочно роились в моей голове… как только волна схлынет с дороги, я отправлюсь на континент — пешком, бегом, спотыкаясь; я не доверяю ни шоферу в кожаной куртке, ни покладистой экономке, и я не осмелюсь довериться ни одной из бледных, как призраки, служанок, потому что все они до единой были слепыми орудиями в его руках. Едва оказавшись в деревне, я сразу же сдамся на милость полиции.
Только вот… можно ли им доверять? Его предки восемь сотен лет правили этими прибрежными землями из своего замка, окруженного вместо рва водами Атлантики. Может статься, и полиция, и адвокаты, и даже судьи были у него на службе, сообща закрывая глаза на его пороки, ибо он хозяин, чье слово — непреложный закон? Кто на этом далеком берегу поверит бледной парижаночке, которая прибежит к ним с рассказом о своих страхах, об ужасных, кровавых злодеяниях, о людоедском шепоте во тьме? Или же наоборот, они сразу признают это за правду? И сочтут своим долгом воспрепятствовать мне скрыться?
Надо позвать на помощь. Мама! Я бросилась к телефону — разумеется, в трубке была мертвая тишина.
Мертвая, как его жены.
Плотная темнота, без единой звездочки, по-прежнему заливала оконные стекла. Все лампы горели в моей комнате, прогоняя ночь, и однако тьма, казалось, все так же стремится поглотить меня, стоит за моей спиной — будто, надев маску огней, ночь, как бесплотная субстанция, способна проникнуть мне под кожу. Я посмотрела на маленькие драгоценные каминные часики с притворно-безобидными цветами, сделанные когда-то давно дрезденским мастером; с тех пор как я спустилась в его личную живодерню, их стрелки успели передвинуться всего на один час. Время тоже работало на него; оно не отпустит меня отсюда, из этой ночной ловушки, пока не наступит безнадежное утро и он не вернется ко мне, словно черное солнце.
Но может, время по-прежнему мой союзник; в этот час, в эту самую минуту он отплывает в Нью- Йорк.
Сознание того, что через несколько мгновений мой муж покинет Францию, немного успокоило мою тревогу. Мой разум говорил мне, что бояться нечего; прилив, который унесет его к Новому Свету, освободит меня из заточения в этом замке. С тем, чтобы ускользнуть от прислуги, проблем не будет. На станции любой может купить железнодорожный билет. И все же мне по-прежнему было не по себе. Я открыла крышку рояля; наверное, мне казалось тогда, что волшебство моей музыки сможет помочь мне, очертив магической фигурой, которая убережет меня от всякого зла: если один раз моя музыка уже заманила его в сети, быть может, она даст мне силы и освободиться от него?
Автоматически я начала играть, но пальцы не слушались и дрожали. Поначалу у меня не выходило ничего, кроме упражнений Черни [12], но процесс игры сам по себе подействовал на меня успокаивающе, и ради собственного утешения и гармонической рациональности возвышенной математики, порывшись в нотах моего мужа, я отыскала наконец «Хорошо темперированный клавир». В целях терапии я поставила для себя задачу сыграть все уравнения Баха до единого, решив, что если я сыграю их без единой ошибки, то наутро снова стану девственницей.
Вдруг — грохот упавшей трости.
Его трость с серебряным набалдашником! Этого еще не хватало! Хитрец, обманщик, он вернулся; он караулил меня за дверью!
Я встала; страх придал мне силы. Я с вызовом откинула назад голову.
— Войдите!
Мой голос на удивление мне самой звучал твердо и ясно.
Дверь медленно, робко приотворилась, и вместо массивной роковой фигуры мужа я увидела худенького, сутулого настройщика роялей, который, казалось, испугался меня больше, чем я — дочь своей матери —
