– Джеймс, ты способен вывести из себя кого угодно! Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Книга – просто ужас…

– Согласен с тобой: она немного незрелая. И возможно, немного неблагоразумная. В то же время должен признать: я нашел книгу весьма занимательной.

– Джеймс, ты невыносим!

– Милая Флосси, – каноник чуточку повысил голос, – поддамся искушению быть вульгарным и отвечу так: хватит трепаться! Ты, кажется, путаешь факты с вымыслом. Мы с тобой оба недавно познакомились с мистером Уильямом Картрайтом, который пишет детективы. Если я правильно помню, он произвел на тебя вполне благоприятное впечатление. Ведь не думаешь же ты, что мистер Картрайт в свободное время режет людям глотки?

Мисс Стэнтон ухватилась за соломинку, которая одновременно стала последней каплей.

– Ах! – вскричала она. – Как жаль, что Моника не написала миленький детективный романчик!

Данное историческое замечание заслуживает включения в список фраз, которыми начинаются семейные скандалы.

Все, у кого есть хотя бы некоторый опыт семейной жизни, знают: если женщина – глава семьи – случайно произносит фразу, которая кажется ей остроумной, она повторяет ее снова и снова. Члены семьи вынуждены слушать одно и то же, в тех же самых выражениях, по многу раз на дню. Постепенно злополучная фраза подтачивает их жизненные силы. Они болезненно воспринимают историческое замечание. Они с ужасом ждут его всякий раз, как хозяйка дома открывает рот.

Следует пояснить: до того, как все началось, Моника Стэнтон относилась к детективным романам довольно равнодушно – то есть без особой любви, но вместе с тем и без отвращения. Она прочла несколько детективов, которые показались ей немного натянутыми и глуповатыми, хотя, несомненно, вполне терпимыми – если вам нравится скрашивать досуг подобным образом.

Но по прошествии некоторого времени, устав слушать тетку, Моника готова была проклинать тот день, когда родился сэр Артур Конан Дойл. Она прониклась непередаваемой и бессмысленной ненавистью ко всем писателям-детективщикам. Уильяма же Картрайта, которого мисс Флосси ухитрялась вставлять в разговор на любую тему, от пудинга из тапиоки до Адольфа Гитлера, Моника охотно отравила бы ядом кураре, а после сплясала бы на его могиле. Как всегда бывает, дело довершил пустяк. В ходе всего переполоха вокруг «Желания» Моника держалась внешне твердо, хотя внутри у нее все дрожало. Сомнения овладели ею задолго до того, как грянула буря. Ей стало нехорошо после того, как прошел первый страстный порыв вдохновения, и она поняла, что именно она написала. Второй приступ дурноты случился, когда она, мучаясь, читала корректуру. Потом осталось только беспокойство.

Ее одолевали не столько дурные предчувствия, сколько изумление и ярость. «Так несправедливо! – кричала она своему отражению в зеркале. – Так нечестно! Так неразумно!»

Она всегда хотела стать писательницей, и ей удалось доказать, что она владеет слогом. И что же? Что? Она создала превосходную вещь, за которую могла бы ожидать похвалы, а вместо того с ней обращаются как с преступницей! Так бывает в детстве: ты совершаешь что-то из самых лучших побуждений, но все взрослые немедленно обрушиваются на тебя.

– И я сказала ее отцу, – повторяла убитая горем мисс Стэнтон, – как жаль, что Моника не написала миленький детективный романчик!

В конце концов, из-за чего поднялся такой шум? Моника искренне недоумевала. Холодея, она снова и снова перечитывала напечатанный роман. Да, некоторые места можно назвать чересчур откровенными. Ну и что? Чему так удивляться? Все совершенно нормально, естественно, по-человечески… Разве нет?

– И я сказала ее отцу, – сообщала мисс Стэнтон, доверительно склоняясь к очередной собеседнице, – как жаль, что Моника не написала миленький детективный романчик!

О господи!

К сожалению, книга имела небывалый успех. Привлеченный сплетнями и намеками соседей, к Монике заявился репортер. Ее сфотографировали в саду, возле дома; в прессу просочилось ее настоящее имя. Репортер задал ей, в числе прочих, вопрос о праве женщин на свободную любовь. Сбивчивый ответ Моники в газете выглядел довольно двусмысленно. Канонику Стэнтону пришлось объясняться с епископом; мисс Стэнтон получила мощное духовное подкрепление на следующие три недели; к дому викария, как мухи на мед, слетались другие репортеры, спеша снять дань с лакомого кусочка.

«Невозможно поверить! – надрывалась «Планета», сама славящаяся некоторым легкомыслием. – Личико ангела с портретов Берн-Джонса, но при этом душа Мессалины!»

«Я не знаю женщин, – едко замечал «Ньюз-Рекорд», – но, по-моему, она – та еще штучка! Не пробовали пригласить ее на свидание?»

– Конечно, – вздыхала мисс Флосси Стэнтон, причем в ее голосе появлялись опасно самодовольные нотки, – конечно, книга действительно приносит деньги – и немалые; но я сказала брату: «Ну и что?» И действительно, ну и что? В конце концов, и мистер Картрайт неплохо зарабатывает. И как я сказала брату: «Как жаль, что Моника не написала миленький детективный романчик…»

Моника не выдержала.

В середине августа, незадолго до того, как Европу потрясли события совершенно другого масштаба, Моника собрала вещи и уехала в Лондон.

Теперь, сидя в кабинете мистера Томаса Хаккетта, Моника прямо-таки горела желанием немедленно приступить к работе. Она обещала себе, что будет хорошим драматургом; она сделает из «Желания» образцовый киносценарий! Подумать только – человек, которого называют молодым Наполеоном британской киноиндустрии, разговаривает с ней так вежливо и даже почтительно! Она испытывала такую горячую благодарность, что немедленно прониклась и деловитостью мистера Хаккетта, и его уверенностью, и его здравомыслием.

– Значит, решено. – Мистер Хаккетт перегнулся через стол и пожал ей руку. – А теперь, мисс Стэнтон, когда вы стали одной из нас, скажите откровенно: какого вы мнения о происходящем?

– По-моему, это замечательно, – искренне ответила Моника. – Но…

– Что такое?

– В общем… как мне работать? То есть… мне писать сценарий в Лондоне, а потом прислать его вам – или я должна работать здесь?

– О, вы будете работать здесь, – ответил мистер Хаккетт; сердце у Моники подскочило от радости. Вопрос о том, где ей работать, был последним из тех, что беспокоили ее. От одного вида «Пайнема» киношный микроб проник ей в кровь.

– Если вы останетесь в Лондоне, дело не выгорит, – сухо продолжал продюсер. – Мне нужно, чтобы вы были у меня перед глазами. Есть у меня один парень, который за секунду обучит вас всем правилам игры. Ваши кабинеты будут рядом. – Он что-то пометил в блокноте. – Но имейте в виду: вам придется попотеть! Поработать как следует, усердно, не щадя себя. И, кроме того, быстро, мисс Стэнтон. На скорости я особенно настаиваю. Я намерен приступить к съемкам… – продюсер коротко и деловито стукнул рукой по столу, – в самом ближайшем будущем. Если получится, через четыре недели. Еще лучше – через три. Что скажете?

Моника, еще не привыкшая к манерам киношников, приняла его слова за чистую монету, и ей стало нехорошо.

– Три недели! Но…

Мистер Хаккетт немного подумал, а потом как бы нехотя проговорил:

– Ну может быть, немного больше. Но помните – немного! Вот так мы здесь работаем, мисс Стэнтон. Я хочу запуститься сразу после «Шпионов на море», антинацистского фильма, который мы делаем сейчас.

– Понимаю, мистер Хаккетт, но…

– К тому времени съемки «Шпионов на море» должны быть закончены. Надеюсь. – На лице его на мгновение появилась зловещая гримаса, но морщины и складки тут же разгладились. – Скажем, от четырех до пяти недель; тогда у нас будет куча времени. Вот именно! Значит, решено! – Он записал что-то еще. – Ну как?

Моника улыбнулась:

– Постараюсь, мистер Хаккетт. И тем не менее… Мне столько предстоит узнать, столькому нужно научиться, и все же, думаю, за четыре недели мне удастся написать более-менее нормальный сценарий