– Я имею честь, – ответил он, подражая напыщенному стилю Гагерна, – быть знакомым только с одним полицейским. Его фамилия Мастерс, и он старший инспектор уголовного розыска столичной полиции. Чего бы я ни отдал, только бы обсудить с ним наше происшествие наедине! Интересно было бы также услышать мнение его большого друга из правительства, с которым я не знаком.

– Не отклоняйтесь от темы! – приказал мистер Фиск. – Алиби. Разве алиби – не первое, о чем спрашивает настоящий сыщик?

– Нет, – ответил Картрайт.

– Нет?

– Сомневаюсь. – Картрайт пожал плечами, задумчиво озирая роскошную каюту океанского лайнера. Сейчас, когда свет был пригашен, она выглядела не столь ослепительно, но все равно роскошно благодаря подбору цветов: белый, розовый, золотой. По каюте плыл клуб дыма из его трубки. – Настоящий сыщик, – продолжал он, – возможно, поинтересуется, кто строил декорацию.

– Что?!

– Обстановку каюты, – сдавленным голосом ответил Гагерн, – воссоздавали, как принято, по фотографиям. Поскольку предполагается, что корабль немецкий, мы взяли снимки «Брунгильды». Я руководил расстановкой мебели и всем прочим.

– Как обычно, – добавил Картрайт.

Гагерн вышел из-за стула жены. Она сжала его руку и посмотрела на него; он улыбнулся в ответ. На лице его появилось не столько виноватое, сколько смущенное выражение, смешанное с раздражением.

– Мистер Картрайт! – заявил он. – Я старался быть с вами терпеливым. У вас есть основания жаловаться на меня?

– На вас? Нет!

Гагерн поморгал.

– Тогда в чем…

– Я только говорю, – заявил Картрайт, – что чую на съемочной площадке кровь и что шутник, укравший серную кислоту, не остановится на одном шаге.

– Вам нравится быть странным.

– Откровенно говоря, ужасно нравится!

– Курт, – вмешалась Фрэнсис Флер, – он не шутит. Я его знаю. Он что-то выведал, а нам не говорит.

Мисс Флер, обладательница красивого контральто, редко повышала голос. Сейчас в нем слышались визгливые нотки; голос был плохо поставлен, однако выразителен за пределами ее актерских способностей. В жарком, душном павильоне сказанные ею слова прозвучали звонко и отчетливо. В ее голосе чувствовались одновременно оживление и легкая тревога.

– Ведь ничего не случится, верно, Курт? – спросила она, взяв мужа за руку.

Первое покушение на Монику имело место 23 августа, в среду. Не прошло и двух недель, как мир потрясли новые события. Договоры были нарушены, силы разрушения и зла вырвались на волю. В Лондоне после завершения речи премьер-министра завыли сирены; огромные бетонные махины линии Мажино развернулись и нацелились на запад; Польша рухнула, хотя ее оружие еще дымилось; в Англии ввели всеобщее затемнение; а на студии «Пайнем» – в крошечной точке на карте страны – терпеливый убийца снова нанес удар Монике Стэнтон.

Было начало восьмого – время затемнения.

По закону подлости, поскольку отпуска для всех отменили, сентябрь стоял теплый и мягкий. Над киностудией «Пайнем» сгущались сумерки; в павильонах царила тишина, свидетельствующая о том, что киноиндустрия переживает застой.

Министр торговли объявил о намерении аннулировать Акт о квотировании фильмов, и это означало, что американским компаниям становилось невыгодно снимать в Англии. Двадцать из двадцати шести киностудий были принудительно экспроприированы для нужд армии – в качестве складских и иных помещений. Очень трудно стало добывать бензин и лесоматериалы – необходимые составляющие киносъемочного процесса.

Однако оставались немногие (и постепенно их становилось все больше и больше), кого трудности не страшили. Павильоны скупали по случаю независимые компании. На «Рэдиант Пикчерз» близились к завершению съемки «Железного герцога». А мистер Томас Хаккетт, поддерживаемый таинственным мистером Маршлейком, объявил, что не только доснимет «Шпионов на море», чей сюжет стал исключительно злободневным, но и, поскольку у них осталось несколько студийных павильонов, он будет продолжать производство до тех пор, пока его не задушат.

В так называемом «старом здании» царило идиллическое спокойствие. На первом этаже, окна которого выходили на озеро, кипело литературное вдохновение. Здесь в один ряд располагались три маленьких, крашенных белой краской кабинетика. В каждом имелся крошечный закуток с раковиной и газовой горелкой. Три комнатки были смежными и сообщались между собой; кроме того, вторые двери выходили в коридор. В каждой наличествовали: стул, стол, пишущая машинка, диван и один постоялец.

В первом кабинете сидела знаменитая сценаристка – эксперт из Голливуда; она трудолюбиво выбивала пыль из оригинального сценария «Шпионов на море» и переписывала его примерно наполовину. Во втором сидела Моника Стэнтон; она училась печатать на машинке и одновременно осваивала детективный жанр. А в третьем кабинете сидел Уильям Картрайт; в настоящее время он ничем не был занят.

Мистер Картрайт предавался размышлениям.

Откинувшись на спинку стула, он разглядывал клавиши пишущей машинки. Потом окинул взором длинный ряд трубок у себя на столе – всех разновидностей, от легкой маленькой вересковой трубочки до благородной пенковой трубки в форме черепа. Сунув руки в карманы куртки, он неприязненно уставился в потолок. Наконец, будучи не в силах больше мучиться, он хватил по столу кулаком и встал.

Невыносимо!

Зачем, скажите на милость, посреди всей кутерьмы ему понадобилось влюбиться в проклятую девчонку?

В старом здании было очень тихо. Из двух соседних кабинетиков слышался характерный стрекот пишущих машинок. Сначала вступила машинка Тилли Парсонс: она взрывалась длинными пулеметными очередями, которые перемежались долгими паузами. Ей вторила машинка Моники Стэнтон: продолжительные паузы, редкие удары по клавишам, резкие звоночки, когда она доходила до конца строки. Пауза – и потом решительная точка. Последний удар она производила триумфально, как будто достигала важной цели.

Картрайт посмотрел на разделявшую их белую дверь – она была закрыта. По крайней мере, Монику не заподозришь в лицемерии: она всегда ясно и недвусмысленно выражает свои чувства.

– Она тебя ненавидит, Билл! – смеясь, уверяла его Фрэнсис Флер. – Сама мне говорила. Ради всего святого, что ты с ней сделал в первый раз, когда вы только познакомились? Должно быть, что-то ужасное, если ты понимаешь, о чем я.

– Ничего я не делал!

– Да ладно тебе, Билл! Расскажи тете Фрэнсис. Что ты натворил?

Говард Фиск был почти так же уверен в его недостойном поведении.

– По правде говоря, дружище, – доверительно сообщил ему режиссер, – мне кажется, дело в твоей бороде. Позавчера я спросил, апеллируя к ее женскому мнению, не лучше ли будет, если Дику Коньерсу в батальных сценах отрастить шкиперскую бородку. Но ты, кажется, меня не слушаешь…

– Извини. И что она ответила?

– Она ничего не сказала. Ее просто передернуло. Дрожь пробежала но всему ее телу, как будто она схватила паука.

Значит, так? Как будто она схватила паука!

Сейчас Уильяму Картрайту было так же плохо наедине с собой, как и в обществе Моники Стэнтон. Как и большинство из нас в начале войны, он ощущал беспокойство.

Его упорные попытки попасть в армию не возымели успеха. В глубине души он восхищался спокойствием