— Но почему же этот человек отдал папку именно вам?

— Нет, не именно мне, а просто, подойдя к сцене, он протянул её артистам и сказал: 'Возьмите, кто-то позабыл. Может быть, придет за ней'. Я стоял к этому человеку ближе всех других, вот и взял, потом отнес её домой и скуки ради — я очень любопытный — открыл папку и прочитал некоторые бумажки. В силу дотошности своего характера я разобрался довольно скоро в том, что все эти документы могут представлять интерес для Чрезвычайной комиссии, ведущей борьбу с контрреволюцией, саботажем и всякими другими преступлениями. Сам я настроен весьма лояльно к нынешней власти, и мне совсем небезразлично, кто работает в наших карательных органах.

— Гм, — кашлянул в кулак Бокий, — нам это тоже не безразлично. Но продолжайте. Как же Сносырев узнал, что папку взяли вы?

— Ему об этом сказал кто-то из артистов. Могу понять, какое беспокойство охватило товарища Сносырева. Он разыскал меня, стал всячески запугивать, говорить, что я — спасшийся от казни Николай Второй, что меня обязательно расстреляют, меня и всю мою семью, требовал вернуть папку, но я, поняв, с кем имею дело, решительно отказался, заявив ему, что сжег папку как не представляющую для меня лично никакой ценности, сжег в кухонной плите по причине недостатка дров.

— И что же Сносырев?

— Не поверил! Стал требовать у меня или папку или какой-нибудь значительной денежной компенсации.

— И вы… согласились?

— Признаiюсь, да, — вздохнул Николай. — Товарищ Сносырев грозил расстрелом, вытаскивал из кармана револьвер, наставлял его на меня. Понятно, кто в моем положении не струсит? И я пообещал отдать ему единственную нашу драгоценность, можно сказать, семейную реликвию, перстень с бриллиантом. Завтра в пять вечера на Смоленском кладбище, недалеко от входа, на скамейке мы встречаемся. Там-то я и должен буду передать ему перстень.

Вдруг он сделал обиженное лицо, словно осознав недопустимость этой экспроприации, подскочил на стуле и, протянув к Бокию руки, спросил:

— Но разве это законно? Я понимаю, если бы новое правительство потребовало бы от меня сдать эту драгоценность, чтобы на вырученные от её продажи средства построить школу, купить оружие для Красной армии, накормить голодающих! Разве я, Романов, отказался бы? Кстати, я как раз и собирался принести этот бриллиант в какой-нибудь Совдеп, но, как видно, не успел. Посоветуйте же мне, что делать? Защитите меня от этого хапуги!

— Но-но, — строго поднял вверх указательный палец Бокий, — покамест мы ещё не разобрались, нельзя так говорить — хапуги! Здесь — Чрезвычайная комиссия. Впрочем, — сразу же смягчился Бокий, — мы вам очень благодарны за бдительность и даже бесстрашие в некотором роде. Очень благодарны. Завтра, как договорились, встречайтесь со Сносыревым. Мы посмотрим на то, как… наш товарищ распорядится вашим имуществом. Только не обижайтесь, если перстень на самом деле станет достоянием республики, — ему найдется достойное применение. И вот ещё что, — Бокий растянул свои толстые губы в многозначительной улыбке, — самое деликатное. Коли вы, Николай Александрович, сумели проявить свою лояльность к новому строю и даже взялись активно с нами сотрудничать, то я был бы рад, если наше сотрудничество не ограничится лишь… делом Сносырева, назову его так. Помогайте нам по мере сил, и будьте уверены в том, что революция вас не забудет.

— Понял, — одними лишь веками делая утвердительный жест, сказал Николай, почему-то краснея. — По мере сил согласен.

Очень довольный разговором с человеком, которого ошибочно принимал за последнего русского императора, Бокий проводил Романова до дверей кабинета и ласково пожал при прощании руку.

'А руки-то у него такие мягкие, чуть ли не женские, — подумал Бокий про себя, когда дверь затворилась. — Наверное, и впрямь служил в конторе Урлауба, торговавшего гидравлическими аппаратами. А в общем, вполне милый тип, очень вежливый и даже умный. Мы с ним посотрудничаем, конечно…'

А на следующий день, в пять часов вечера, когда два человека сидели бок о бок на скамейке неподалеку от конторы Смоленского кладбища и один из них передал что-то небольшое по размерам своему соседу, из-за кустов акации, росших вдоль дорожки, вышли трое мужчин, одетых бедновато, но вполне пристойно, быстро подошли к тому из сидящих на скамейке, кто принял тот небольшой предмет, уверенно и хватко взяли под руки и повели его к воротам кладбища. Задержанный пытался возражать, даже вырывался, обещал расправиться со схватившими его людьми, но спустя полминуты он притих, замолк и только обернулся один раз, чтобы долгим, каким-то вязким взглядом посмотреть на человека, оставшегося на скамейке и не глядевшего в его сторону.

А вскоре гражданин Сносырев предстал перед Ревтрибуналом, был судим и приговорен к расстрелу за многочисленные служебные злоупотребления. С ним вместе расстреляли и его сообщников из контрольно- ревизионной коллегии ЧК.

Покойная счастливая семейная жизнь монархов составляет тот надежный тыл, куда, сбросив горностаевую мантию и надев на себя домашний халат, мог поспешить государь, превратившись в обыкновенного человека, или, напротив, став властелином крошечного государства, именуемого семьей, где «подданные» преданы тебе, никто не стремится подметить промахи в твоих действиях, никто не завидует тебе и не спешит подыскать тебе замену. Семья на самом деле может делать из мужчины настоящего монарха или низвести его до состояния раба.

…Александра Федоровна, имея пылкий, странный характер, склонная к мистицизму, нашла в русском православии благодатную почву для своего развития, искренне пыталась привлечь к себе людей своей открытостью, но едва замечала в собеседнике непонимание, нежелание или неумение ответить тем же, сразу замыкалась, и искренность сменялась холодностью, часто подчеркнутой, что редко прощалось царице, — её многие недолюбливали.

Она страстно желала подарить Николаю сына, способного сменить отца на троне, превратиться в царя, продолжив собою веками установленный порядок. Но Бог распорядился по-своему: 3 ноября 1895 года разнеслась весть о том, что государыня изволила разрешиться девочкой, и Николай Второй, впервые став отцом, безумно радовался этому событию, совсем не думая тогда о том, что дочь не может наследовать трон. Обряд крещения великой княжны был подчеркнуто пышным. Девочку нарекли Ольгой.

Новорожденную Ольгу Николаевну нужно было перевезти из Александровского дворца в Большой, и для этого составлялся церемониальный кортеж: впереди всех ехал взвод собственного его величества конвоя, потом конюшенный офицер верхом, далее — четыре конюха верхом, за ними обер-гофмаршал с жезлом в парадном фаэтоне. Следом за этой кавалькадой двигалась парадная золоченая карета, запряженная цугом в шесть лошадей. В ней, на руках у гофмейстрины княгини Голицыной, ехала крошечная великая княжна. У дверей кареты, справа и слева от нее, шли шталмейстер высочайшего двора и офицер собственного его величества конвоя, солдаты которого замыкали кортеж.

Пока великую княжну доставляли в дворцовую церковь, собравшиеся во дворце придворные чины, все в парадном платье, начинали шествие в строго установленном церемониалом порядке. Церемониймейстер высочайшего двора нес туда орден Святой Екатерины на золотом блюде, чтобы возложить его на крошку Ольгу после таинства крещения. Пушки салютовали 101 раз, и начинали вызванивать колокола во всех церквях Царского Села.

Но каким бы радостным ни было рождение дочери, Александра Федоровна не могла не думать о том, что от неё все же ждали цесаревича. И вот снова беременность, снова роды, и опять лейб-акушер спешит сообщить о появлении на свет дочери — Татьяна родилась спустя полтора года после рождения Ольги, 29 мая 1897 года.

Рядом со спальней в Александровском дворце — молельня, сплошь увешанная иконами и образками — сотни штук. Здесь Александра Федоровна молилась, прося Бога послать ей сына, но спустя два года после появления на свет Татьяны она снова родила девочку, нареченную Марией. Казалось, судьба смеялась над женщиной, так хотевшей угодить своему мужу, оправдать его надежды на продолжение династии. 5 июня 1901 года придворные с затаенным чувством злой радости узнали, что царица родила четвертую дочь, названную Анастасией.