— Откель идешь, и по какому такому праву с оружием? Из какой части, и почему без погонов, а? — возвышая голос до пронзительной фистулы, прокричал вдруг один из всадников.

— Господа казаки, — спокойно заговорил Николай, знавший всегда, как свято почитается его имя в казачьих частях, — прошу вас, проводите меня к самому высшему своему начальству. Там я все объясню. Винтовку и пистолет я сдаю добровольно.

И Николай стащил из-за спины «драгунку», а после вынул и браунинг. Когда оружие было передано казакам, один из них, нарочито угрюмо хмурясь, деловито заглянул в дульные отверстия, пихнул туда уголок выуженной из кармана тряпицы. Спросил у Николая гневно:

— По ком из них стрелял? Спрашиваю тебя на полном серьезе, и отпираться не смей! Нам вручены самые крепкие права, и ежели ответ твой будет лживый, то порешим тебя тут же, в энтом самом дворе, без суда и всякого там следствия!

Николай понял, что казак не шутит и ему нужно будет дать прямой, исчерпывающий ответ, ибо этот патруль, как видно, на самом деле был наделен большими полномочиями.

— Господа казаки, — заговорил Николай, — эта винтовка человека, приютившего меня и мою семью в лесу, где я скрывался от большевиков. Из неё он сегодня ночью пытался меня убить, но я его убил из пистолета, который вы и держите сейчас в своих руках.

— От большевиков, говоришь, скрывался, — нагнулся с седла казак с четырьмя «Георгиями», точно хотел услышать пояснее то, что говорил ему пленник. — А какого ж лешего тебя в лес занесло? Почему к нам не пробирался, чтобы бороться за освобождение Екатеринбурга? Красно ты говоришь, дядя, только твоей брехне мы верить отнюдь не хотим, потому что много вас всяких тут шатается! Думаю я, что ты сам из красных, потому что лихо ты погоны с себя снял и теперь белым представиться хочешь. Больше, браты, — обратился казак к другим всадникам, — я слушать этого малого не хочу. Кончаем его — и крышка!

Все трое тут же спустились с лошадей. Не выпуская из рук своих длинных пик, казаки покрепче ухватили Николая, у которого ноги подогнулись от страха.

— Господа, господа, да как же так?! Да неужели ж вы хотите расстрелять меня?

— Точно, догадался, расстрелять! — волокли они Николая во двор. — Как такие красные собаки, как ты, расстреляли государя императора с семьей и даже не чихнули. За все сейчас ответите, собаки краснозадые!

Николая приволокли к стене бревенчатого сарая, прислонили к ней, а рядышком притулили к сараю свои пики. Отходили от приговоренного к казни не спеша, дороiгой снимая из-за плеч карабины, деловито передергивали затворы. Отошли на десять шагов, точно переминаясь с ноги на ногу, повернулись, и когда он увидел их спокойные лица, то сразу понял, что через полминуты его не будет, а семья так и не дождется его сегодня.

— Братцы, — проговорил он вдруг неожиданно спокойным, но каким-то торжественно-просветленным голосом. — Последнюю просьбу можете исполнить?

— Ну что тебе, глаза, что ль, завязать? — лениво спросил один казак.

— Нет, завязывать не нужно. Разрешите папиросу выкурить.

— Кури, да нам уж дай, — был снисходителен казак, считавшийся за старшего в патруле, — тот самый, с четырьмя крестами.

Николай дрожащими руками полез в нагрудный карман френча, где у него, в серебряном портсигаре, оставалось ещё три папиросы. Достал его, раскрыл, предлагая подошедшим казакам.

— Можете себе на память взять, портсигар прекрасный. Его мне мать, императрица Мария Федоровна подарила на восемнадцать лет. Смотрите, надпись: сыну Николаю от матери-императрицы.

— Чего, чего? Это у тебя откуда портсигар такой? — сказал георгиевский кавалер, и нижняя его губа отвисла чуть ли не до верхней пуговицы.

Казаки рассматривали портсигар, забыв о папиросах.

— Братцы, — сказал другой казак, — а эту сволочь нам нужно в разведку отвести. Видно, матерого волка взяли. Он-то и убивал царя, раз у него такой вот портсигарчик отыскался. Эх, хорошо, что не успели его жизни лишить, теперь, глядишь, поощрение получим, сугубую начальственную благодарность…

— Нет, постой, Ефим, — с каким-то страхом, отчетливо написанным на глуповатом лице, сказал другой казак, крутя в руках портсигар. — Дядя-то говорит, что он папиросницу энту… от матери своей в подарок получил, от императрицы. Получается, стал быть, что энтот человек — сам император Николай Второй…

И, скумекав собственным умом этакую-то мыслицу, казак широко разинул рот и опустил свой карабин на землю. Но третий казак пробасил:

— Федя, напраслину не неси-ка! Ишь что закуделил — сын императрицы, император! Вчера одного на распыл пускали, так он нам архиепископом Екатеринбургским представился, чтоб только от казни спастись. Вот и энтот несет незнамо что, хотя портсигар у него, вполне возможно, императорский. Отведем его в сотню, пусть сотник сам и решает, что с ним делать: то ли кокать, то ли куда дальше отправлять. А то свяжешься с каким говном, так не отмоешься потом вовек…

И Николая, выведя со двора, погнали в сторону центра города. За конными он поспевал едва-едва, а они, держа его с двух сторон боками своих худоватых жеребцов, подталкивая в спину тупым концом пики, заставляли двигаться так же скоро, как рысили сами, спеша скорее разрешить вопрос с чудаковатым «дядей», ополоумевшим настолько, что назвать себя сыном императрицы ему было так же просто, как сморкнуться.

В дом, где квартировал их начальник, сотник Караваев, пивший в это время молоко с пшеничным хлебом, казаки вошли, громко топая ногами и гремя шашками.

— Вот, ваше благородие, захватили утром одного, отсюда недалече. При винтовке был и пистолете, с нагаром все стволы. Вразумительного ничего не сказал, зато, когда расстрелять мы его собрались как подозрительного, показал нам портсигар один. Вроде царский портсигар. — Казак с «Георгиями», в почтительной позе приблизившись к столу 'их благородия', положил на краешек драгоценную вещицу и, пятясь, ретировался на прежнее место.

Когда сотник, морщась, раскрыл портсигар и прочитал надпись, сделанную на внутренней его части, казак с виноватой улыбкой, будто не хотел беспокоить начальство по пустякам, сказал, прикрывая рот двумя пальцами:

— Говорил еще, что он и есть… сын императрицы, то есть, мы смекнули, бывший император — Николай Второй.

Похоже, у сотника, напившегося молока с калачом, поданного ему приятной с виду молодухой, хозяйкой дома, было очень хорошее расположение духа. Он ойкнул, а потом загоготал, топорща в разные стороны свои густющие усы с каплями молока.

— Ну, братцы, и смекалистые же вы у меня! Сразу видно, что Караваев командир у вас! Такого антиресного человека разыскали! Что ж, теперь ждите милости от него — отблагодарит, ей-ей!

Николай, которому давно уже наскучило то, что его не желали признавать за бывшего государя, прервал смех сотника твердой фразой:

— Да замолчите вы! Этот портсигар я вручил казакам, чтобы они убедились в том, что имеют дело с Николаем Александровичем Романовым, бывшим императором России! Вы что, никогда не видели портретов своего императора? Вы смеетесь так громко и… глупо, что я готов подумать, будто вы на самом деле симпатизируете большевикам!

Но Караваев, на которого смелый тон речей бородатого и исцарапанного человека произвел не отрезвляющее, а, напротив, раздражающее действие, Караваев, который хоть и видел не раз портреты императора Николая Второго, но никак не мог предположить, что казаки могли втолкнуть в его комнату бывшего государя, заорал, привставая из-за стола:

— Ма-а-алчать, гнида! Я тебе сейчас такого императора на спине нарисую, что долго Караваева помнить будешь! А ну-ка, Фимка, распиши ему всю спину нагайкой, сейчас же распиши!

И тут же два казака сорвали с ошеломленного рукоприкладством Николая френч, да так грубо, что пуговицы запрыгали по полу, застеленному лоскутными половиками.

— Что вы делаете, холопы! — закричал Николай в ужасе, впервые в жизни проговаривая слово «холоп» при обращении к людям, хотя в душе он часто именовал так своих подданных. — Я — Романов, я — помазанник!

— Давай, давай, секи помазанника, в душу его мать! — орал в свою очередь разъяренный Караваев,