— шестнадцати уже не стало, но вот наш будущий собеседник — Шепилов Дмитрий Трофимович. (Это написано мною в 1992 г.) Побывал он и секретарем ЦК КПСС, и министром иностранных дел СССР, и кандидатом в члены Президиума ПК КПСС. Закончил свою политическую карьеру «примкнувшим» к антипартийно и группе Маленкова, Молотова, Кагановича — за то, что при решении вопроса об исключении их из партии имел неосторожность высказать сомнение: вес же Молотов был членом партии большевиков с подпольным стажем. Вот его и «примкнули» к той группе. Дмитрия Трофимовича из партии не исключили, отправили работать в столицу Киргизии город Фрунзе, заведующим кафедрой политэкономии. За ним сохранились ученое и генеральское звания. Старую квартиру отобрали. После отставки Хрущева Шепилов вернулся в Москву. Жил он, к моменту нашей беседы, с женой Марьяной Михайловной в двухкомнатной, удобной квартире в хорошем кирпичном доме, недалеко от стадиона «Динамо». Я прервал работу над рукописью, позвонил по телефону Дмитрию Трофимовичу, договорился о встрече, сел в машину и поехал к нему. Встретил он меня радушно, по-русски обнял трижды. Несмотря на свои восемьдесят восемь, был прочен, высок и могуч. Крупные черты лица. И вообще крупный человек! Личность! Только глаза подводят. Недавно сделали операцию правого глаза, да не очень удачно. — Мне бы воспоминании дописать, всего две главы осталось. Боюсь, как бы глаза не подвели. — А сколько написали? — Вот, посмотрите. — Он с явной гордостью открыл нижние створки на двух тумбах письменного стола. Там плотным строем стояли папки с завязанными тесемками. — Около двух тысяч страниц. Вся наша бурная жизнь и история. Я ведь был свидетелем многих событий, при Сталине начинал главным редактором «Правды». Потом при нем же был зав. отделом ЦК по агитации и пропаганде. И он же меня с треском снял. Я думал, что скоро окажусь на Лубянке. Ждал каждую ночь. Но пронесло. — А за что он вас так? — Если помните, был у нас такой великий преобразователь природы, нет, пожалуй, не природы, а науки — Лысенко. — Ну как же его не помнить, вейсманистов и морганистов разоблачал и истреблял. — Вот именно, истреблял. Я видел — это привело и приведет к еще большим бедам в нашем сельском хозяйстве. Поговорил с Юрием Ждановым (сыном Андрея Александровича Жданова), он был заведующим отделом науки ЦК. У него тоже сложилось отрицательное отношение к самодеятельности Лысенко. Решили мы созвать совещание идеологических работников и ученых. Юрий Андреевич сделает доклад — и развенчаем мы этого выскочку и жулика от науки. Надо сказать, что перед этим событием Юрий женился на Светлане Сталиной. Ну и я был уверен, что дома, в семейном кругу, он обговорит наш замысел и с тестем, и с отцом. Юрий сделал прекрасный доклад — камня на камне не оставил от лжеученого Лысенко. Но тот был очень хитер — оказывается, присутствовал на нашем совещании. Он не был членом партии, его кто-то из дружков провел в зал. Как услышал, о чем идет разговор, тут же побежал к своему лучшему другу Хрущеву, а тот к Сталину. А Сталин, кроме Хрущева, знатоков в сельском хозяйстве не признавал. Выслушал, что произошло, и немедленно собрал Политбюро по одному вопросу, который сам же и задал: — Кто разрешал проводить совещание идеологических работников без разрешения ЦК, кто позволил громить Лысенко? Все молчали. Сталин посмотрел на Андрея Александровича Жданова, тот пожал плечами: «ничего не знаю об этом». Посмотрел на Суслова. Тот буквально онемел, только головой замотал. Ну, вижу, все высшие мои руководители спасовали, встал — и громко так получилось, голос у меня такой: — Я разрешил, товарищ Сталин. Сталин подошел ко мне вплотную, впился в меня глазами: — А вы знаете, что на Лысенко держится все сельское хозяйство? — Товарищ Сталин, Вас неправильно проинформировали. Лысенко не внес никакого вклада в науку. По его теории ни одного нового сорта не вывели. Накажите меня, но пора в этом разобраться. Крупнейших ученых Лысенко превратил в идеологических врагов-морганистов. Сталин смотрел на меня как кобра, не мигая. Он был поражен такой непокорностью. А я тоже растерялся — надо же понимать, что в то время означал гнев Сталина! От растерянности и не выдержав взгляда Сталина, я сел. Тишина и до того была гробовая. А тут будто эту тишину переключили на более напряженную волну. Сталин повернулся и стал ходить по кабинету. Все молчали. И он молчал томительно долго. Потом значительно произнес: — Без ведома ЦК собирать всесоюзное совещание нельзя. Предлагаю создать комиссию под председательством Маленкова, включить в нес Хрущева, Суслова. — Помолчал, добавил: — Жданова. Еще дольше помолчал, походил и вдруг изрек: — И Шепилова. Надо разобраться, провести специальную сессию Академии сельхознаук. И поддержать Лысенко. Комиссия не собиралась ни разу. Меня не вызывали и не приглашали. Пошли репрессии против ученых. Вавилова сначала сослали, потом уничтожили. Лысенко стал президентом ВАСХНИЛ. Меня освободили от занимаемой должности. Я ждал ареста два месяца. И вдруг однажды, когда я был по приглашению композитора Соловьева-Седого на премьере его оперетты «Самая заветная», меня вызвал из ложи к телефону Поскребышев. — Позвоните немедленно по телефону номер... Я знаю, что у вас там нет «кремлевки». Я набрал указанный городской номер и тут же услышал голос Сталина. Я сказал: — Товарищ Сталин, это Шепилов. — Где вы? — Я в театре оперетты... — Как-то неловко было в этом признаваться: после такого разноса — и вдруг в легкомысленной оперетке. Но Сталин, как будто ничего не было раньше, очень просто спросил: — Что-нибудь интересное? Не жалко будет оставить театр? Приезжайте ко мне на ближнюю дачу. Надо поговорить. Я немедленно помчался на его дачу в Кунцево. Встретил он меня очень радушно. Проговорили два часа. Суть разговора заключалась в том, что Сталин понял: у нас неблагополучно в народном хозяйстве потому, что нет основ экономической науки. Люди не знают, как правильно вести хозяйство. — Надо написать срочно учебник по политэкономии, не агитку, а настоящее руководство к действию. Это поручается вам. Возьмите себе в помощь ученых, кого посчитаете нужным. Он тут же изложил мне, и очень компетентно, некоторые вопросы, которые надо объяснить в учебнике. При этом цитировал Ленина, подходил к шкафу, брал книги, не искал, а сразу открывал нужные страницы. Видно, глубоко продумал это поручение. Через два дня на Политбюро Сталин повторил свое поручение и добавил; — Надо создать условия для работы этой комиссии, чтобы ничто их не отвлекало. И чтобы никто не мешал. Лучше на даче, за городом. Подберите им хороший дом. Режим установить такой: неделю работать, суббота и воскресенье — родительский день. Через год учебник должен лежать здесь, на столе. Вот так он сам же меня реабилитировал. Мы писали учебник по главам. Я успел доложить Сталину четыре главы. Он сам их редактировал, и по каждой говорил со мной очень фундаментально. Что бы ни писали о Сталине, да и виноват он во многом, но в теории он был очень грамотен. Учебник вышел после смерти Сталина в 1954 году многомиллионными тиражами и, говорят, принес пользу... После этого интересного рассказа Шепилова я стал прояснять свои вопросы. Сначала прочитал из стенограммы первые строки, как делегаты бурными аплодисментами встретили... Пропустив фамилии всех руководителей, сказал: — Встретили товарища Шепилова. Он понял мою шутку, улыбнулся: — Да. было время! Затем я спросил: — Не вынуждали мы капиталистов защищаться от нашей тихой неминуемой революции в соответствии с развитием истории? Вы были несколько лет министром иностранных дел. Как вы проводили эту политику? Говорили о мире, о разоружении, а в глубине души знали, что они «обречены» и победа будет за нами? — Я в это искрение верил. Да и сейчас не отрицаю, социалистическая система более прогрессивна. Мы допустили много ошибок, и в этом наша беда. Но жизнь показывает, что для народа плановое, научное ведение хозяйства более рационально и надежно, чем капиталистический беспредел. Я открыл его доклад на XX съезде и показал: — Вот здесь вы приводите любопытное объяснение не только обреченности капитализма, а, пожалуй, даже главной беды нашего сегодняшнего расхристанного состояния в экономике, политике, и главное, в идеологии. Даете объяснение этому не вы, а один из столпов капиталистического мира. Вот строки из вашего доклада: 'В книге нынешнего государственного секретаря США Даллеса «Война или мир», изданной в 1950 году, мы читаем: «Что-то случилось неладное с нашей страной... Нам не хватает справедливой динамичной веры. Без нее все остальное нам мало поможет. Этот недостаток не может быть возмещен ни политическими деятелями, как бы способны они не были, ни дипломатами, как бы проницательны они не были, ни учеными, как бы изобретательны они не были, ни бомбами, как бы разрушительны они не были». Вы, Дмитрий Трофимович, подкрепляли этой цитатой мысль об обреченности капитализма. А он не только не погиб, но и побеждает. Шепилов усмехнулся: — Все на поверхности, не надо глубоко искать. Да, капитализм пришел к нам. И принес все ту же бездуховность, отсутствие опорной идеологии, веры. Поэтому у нас все и разваливается. Не стало прежних идеалов, не появилось новых. Будут долгие мучительные брожения в потемках. Много дров наломают новаторы, авантюристы и добросовестно заблуждающиеся. И в конце концов все придет на круги своя, то есть восстановится поступательное развитие истории. Социалистическая система, с какими-то коррективами, добавлениями и поправками, все же возьмет верх. Иного выхода нет, это аксиома. Спросил я Дмитрия Трофимовича и о странности в повестке дня съезда, имея в виду отсутствие вопроса, который в историю вписался как главный, — о культе личности. — Но как все же встал на XX съезде вопрос о культе личности без наличия его в повестке дня? Все делегаты будто